Незадолго до полудня Мартынь услышал, как с пригорка, скользя, хлюпают валяные сапоги. В кузнице в это время был один лишь старый Лукст, взахлеб живописавший героические подвиги своего Гача, точно Мартынь не знал о них куда лучше. Мартынь сунул ему клещи, чтобы стоял у наковальни и не лез подслушивать. Хорошенько отоспавшись, Курт выглядел бодрее, чем вечером. Поздоровавшись, он сказал:

— Я иду в Лауберн, к Холодкевичу, да и пана Крашевского хочу повидать. Если выберешь время, приходи и ты; сдается мне, что теперь есть дела поважнее твоего ремесла.

— И мне так сдается. А как же господин барон дойдет в этакую распутицу? Может, Марчу заложить в сани коня?

Барон отмахнулся.

— Да что ты! У меня нет никакого права гонять лошадей из имения и распоряжаться Марчем — могут и самого возницу в неприятности втянуть: мне же нельзя тут разъезжать. А кроме того, я хочу пока что пробраться потихоньку, ведь еще неизвестно, что думает Холодкевич, да и остальные жители волости.

Он зашлепал по дороге от кирпичного завода, где в такую погоду наверняка не встретится ни один проезжий. Любопытный Лукст напрасно выпытывал, ходя вокруг да около, — кузнец от грохота молота будто совсем оглох. Часа два он еще поработал, а потом, выпроваживая одну старуху и мальчишку, стал закрывать дверь.

— Завтра приходите, завтра, мне сейчас некогда.

Старуха не отступала, озабоченная своим неотложным делом и горя желанием разузнать что-нибудь о неожиданно заявившемся бароне.

— Да куда тебе бежать-то? Обруч на котелок надобно набить, а то он у меня и вовсе лопнет.

— Небось до утра не лопнет, только приходи пораньше.

Он уже не слушал. Солома из каморы была вынесена, постель Марциса аккуратно убрана, а та, на которой спал барон, так и осталась — старику, видно, противно было к ней притронуться. Мартынь скинул деревянные башмаки и обул сапоги; они были так запрятаны, что еле разыскал: отец уже все предвидел, не желая, чтобы сын пошел в имение. До чего ж прозорлив старик, даже слишком!

На дороге от кирпичного завода и кузнец никого не встретил. Но Лаукова, стоявшая посреди двора, поглядела ему вслед долгим взглядом. У Вайваров Мартыня остановила разбитная бабенка, пожелавшая узнать, не их ли это барин недавно прошагал в сторону Лиственного. Обойдя ее, кузнец только плечами пожал.

— А мне откуда знать, он или не он. Ты бы у него сама спросила.

Из лиственской кузницы, вытирая закопченные руки о фартук, выскочил Петерис.

— Сосновский барин здесь — хочешь верь, хочешь не верь, а только он самый. Выходит, шведы его не вздернули.

Мартынь даже не остановился, хотя в дверь высунулся и Мегис.

— Ну, ежели он, так ясное дело, что не вздернули. Не приставай, не твое это дело!

Мартынь прошел прямо в замок. В большом зале сидел Холодкевич, все такой же усталый, и как-то недоверчиво, недобро усмехаясь, слушал Брюммера. Чуть поодаль сипел богаделенский Ян. Холодкевич даже не посчитал нужным пригласить высокородного гостя в свою комнату. Тот как раз с жаром разглагольствовал, чисто по-мужичьи размахивая руками, изредка легонько пристукивая кулаком по столу.

— А я вам говорю, что эта авантюра добром не кончится: Король — мальчишка, вот кто, и он дождется порки! Бывали уже великие мужи и повиднее, что мнили себя непобедимыми и хотели покорить весь мир, а где они ныне? Слепая жажда славы хуже хмеля. Пьяный упадет в канаву и проспится, в худшем случае сам же и погибнет, а что может натворить этот обезумевший полководец? Опустошение идет впереди него, а разорение — следом. Шведский сенат бунтует, Лифляндия стонет, Литва охает, Польша плачет, Саксония голосит во всю мочь, но Карлу Двенадцатому все мало — чем больше он пожирает, тем больше алчет. Гоняясь за трусом Августом, точно за подбитым петухом, он, ослепленный манией величия, не считает нужным даже замечать, как второй противник за его спиной все растет и крепнет. И скоро он будет так силен, что в бараний рог согнет этого шведского юнца, а легионы его рассеет в прах.

Крашевский согласился:

— Да, с русским царем уже не шути, удивительные дела он вершит. Страна у него необъятна и богата, не ленись только нагибаться и поднимать то, что валяется под ногами. И он учит лежебок, не жалея палок, а голов и того меньше. Бороды боярские долой, долгие полы долой, баричей — за границу учиться труду, ремеслу и ратному искусству, горожан и мужиков в солдаты, церковные колокола на пушки. Попы вопят о пришествии антихриста, но поделать с ним ничего не могут. Петр уже отнял у турок Азов, выгнал из Карелии шведов, среди невских болот заложил новый город, туда уже идут голландские и английские корабли. Скоро может наступить такое время, когда он изгонит шведов со всего Балтийского моря…

Холодкевич устремил на него насмешливый взгляд.

— И вы туда же, пан Крашевский? Но ведь вы все время только и знали, что восторгаться шведами. В семисотом году Карл Двенадцатый тех же русских загнал и потопил в Нарве. И после этого вы еще пытаетесь уверить, что они начнут рубить полки Карла!

Голый череп Курта побагровел.

— Начали уже, пан Холодкевич! Вы упомянули о Нарве — она была для Петра первой школой, горькой и болезненной, но все же только школой. Шведы сами учат его воевать. Теперь у него уже не мужичий сброд, а изрядно обученное и вооруженное войско, его гвардейские и драгунские полки всю прошлую зиму и лето гоняли в Польше шведские части. Охотясь за Августом, Карл сам мечется из угла в угол; скоро он совсем выдохнется, и тогда наступит черед русского царя.

— Господин фон Брюммер, вы предсказываете только то, что вам хотелось бы видеть. Понятно, я не отрицаю, у вас есть право ненавидеть шведов за все, что они вам причинили, но эта дикая ненависть ослепляет вас и может ввергнуть только в новую, еще горшую беду. Своих соплеменников я знаю немного лучше вас: они грызутся между собой, но не были и не будут противниками шведов. Шляхта думает только о том, как бы навязать свое господство другим, ну а для замученного народа даже такой завоеватель, как Карл Двенадцатый ничем не хуже собственных господ, народ жаждет мира хоть какого, лишь бы только уберечь свое бренное существование. А ваши русские, они все время пятятся на Украину, где их поджидают мятежные казаки.

Брюммер от волнения с минуту даже слова сказать не мог.

— «Наши русские» — да что это вы говорите, пан Холодкевич?! Вы что, глупцами нас считаете или детьми? Ни поляки, ни шведы не были нашими, и русские никогда ими не будут. Но что же нам делать? Ведь судьба складывается так, что нам надо присоединиться к сильнейшей стороне, сами по себе мы ничего не в силах добиться. Может, кузнец Мартынь думает иначе, он человек бывалый — кажется, знает больше, чем мы трое, вместе взятые?

Мартынь сидел нахохлившись, слушая с напряженным вниманием, и все же его светлый ум не мог разобраться в этих путаных господских разговорах. Но они ждали, чтобы и он что-нибудь сказал.

— Шведы нас покинули, это дело ясное, а сами мы еще ничего не можем поделать: нет у нас настоящей воинской выучки, не хватает оружия, нет вожаков, да и единодушия нет, а это хуже всего. Чего мы добились прошлым летом? Только троих мужиков потеряли, а вместо них подобрали несмышленого мальчонку, от которого никакого проку.

Крашевский грустно кивнул головой.

— Сусуров Клав был одним из достойнейших людей в волости, и Дардзанов Юкум самый бравый из молодых.

Тут и кузнец заволновался.

— Я их знал получше вашего. Ну, а кто же нас в это дело втравил? Разве лиственский барин был против? Вы же, пан Крашевский, больше всех ратовали за поход!

— А что, я в этих делах умнее тебя? Откуда ж мы могли знать, что шведы вас без поддержки оставят?

Брюммер перегнулся к нему через стол.

— Выходит, и вы считаете, что кузнецу не стоило этого делать и что весь поход был чистой нелепостью? Разве я не прав?