лаптей Букиса и не повалила бы его вместе с дитем, он пробурчал, горестно покачав головой:

— Мартынь мне его из старого напильника выковал. Ровно масло, косу брал…

Мегис отстал от толпы, стесняясь перед чисто одетыми женщинами своих лохмотьев и дурного запаха. С ним никто не заговаривал, он только робко поглядывал из-под мохнатых бровей и сразу же опускал веки. Лицо у него скривилось в такой принужденной улыбке, что казалось, вот-вот в свалявшийся войлок бороды покатятся слезы. Видимо, вспомнил жену и сыновей, которые не встретили его здесь и которых он, верно, никогда уже не увидит.

Клавиха тащилась далеко за ним, самой последней. Опущенная голова ее бессильно болталась, подбородок время от времени упирался в грудь. Стиснутые руки сжимали одна другую, так что трещали суставы. Сама не замечала, что все больше отстает, — а что ей теперь в этом отряде, коли ее Клава в нем уже нет?! У Красотки Мильды из имения только прозвище осталось, отличали ее от прочих замужних баб разве что лицо побелее да новая полосатая юбка. Она держалась впереди отряда, но все же по ту сторону канавы, совестясь, что прибежала со всеми, хотя встречать ей некого. Все время она думала о том, на нее ли давеча глянул кузнец Мартынь или на кого другого. Что сейчас он ее не видит, это ясно, Мартынь о чем- то разговаривал с Симанисом, который слушал, наклонив к нему голову.

— Не знаю… Мне все сдается, будто мы там не с калмыками да татарами бились, а бог знает какие недобрые дела творили.

Симанис задумчиво потер кончик носа.

— Похоже на то… А все потому, что Клавиха навстречу прибежала и вопит. Кто же это со спокойной душой может слушать?

— Хоть и не кричит больше, а только этак еще хуже. Когда баба даже плакать не может, тут уж последнее дело.

Симанис кивнул головой и вздохнул.

— Оно так, да только что ж тут поделаешь, ведь и ты мог там остаться, и я. А ты глянь-ка, еще одна идет.

Мальчишка тщетно удерживал Трину за руку; потолкавшись среди людей, рассказав свое одному, другому, а там и третьему, она поспешила вперед, выскочив на полшага впереди Мартыня, и все продолжала говорить, все время оглядываясь, кивая головой, беспрестанно размахивая свободной рукой. Это была еще довольно молодая, привлекательная женщина, меньше чем на полголовы ниже покойного Инги Барахольщика, с лицом, точно вымытым в молоке, ее, как на диво, будто не касалась копоть риги. Светлые, как лен, пушистые волосы выбивались из-под завязанного на затылке платка, глаза почти круглые, и в них такая безумная слезная улыбка, что мужчины, не в силах вынести ее, отворачивались. И речь у нее до крайности суматошная.

— Ты не ходи, говорю, пускай молодые идут, у кого ни жены, ни ребят… Как рожь убирать — вернусь, говорит, ты же знаешь, говорит, с косой у меня не ладится, а с горбушей я за двоих… В лес убеги, говорю, с сеном еще не управятся, как уж рожь нальется.

«Говорит, говорю» — так и крутилось, точно мотовило. Разум ее застыл на том месте, как Инга ушел на войну, и больше ничего не воспринимал. Потеплее укутав Пострела, Вайвариха печально покачала головой.

— И чего ты, Трина, мелешь, рожь у тебя давно уже под навесом, наши из Лиственного помогли свезти.

И Симанис попытался унять Трину.

— Да не квохчи ты, чем теперь поможешь? Кто ему велел одному в лес бежать — вот так оно всегда и бывает, когда своевольничают и старшого не слушают. А ну двигай поживее, этак мы тут до вечера на месте протопчемся.

Остальные тоже не могли слушать помешанную, очень уж она напоминала им о том, что все хотели бы забыть. Кто-то с того конца толпы злобно выкрикнул:

— Нашла кого выхваливать! Шалопут был твой Инга, вот что. Вон Ева Зелменис нянчится теперь с ребенком…

И это не помогло. Слабоумной Трине представлялось хорошим все, что тут говорили про Ингу, послушать ее, так лучшего мужа, чем этот неисправимый бабник, никогда и нигде не сыскать.

— Да, да, все на него как шальные вешались. Никто так не умел посадить на колени и приласкать, как мой Инга. Как обнимет он да прижмет — голова закружится…

Мужики охотно бы зажали уши. Мартынь покачал головой и вздохнул:

— Ох, вот напасть-то…

Кто-то из лиственских гневно закричал на мальчонку:

— Да уведи ты ее отсюда! Запри в камору, чтобы не моталась тут и не молола пустое!

К счастью, они уже подошли к повороту на Грабажи. Поодаль, за полверсты, на самом краю болота, виднелись два строеньица, одно под соломенной, другое под лубяной крышей, оба приземистые, немногим выше тех шалашей, что ладят себе лесорубы. Испугавшись сердитого мужика, парнишка потащил мать прочь; она нимало не сопротивлялась, только еще издали оборачивалась и, размахивая руками, что-то без умолку тараторила.

Но это все было еще не так ужасно. В Лиственном ополченцам довелось увидеть встречу пострашнее. Двор Бертулиса-Дыма крайний в Болотном, на самом рубеже лиственских угодий, — Бертулиха уже была в толпе баб из имения. Увидав Бертулиса сзади, она, большая и костлявая, как загнанная ломовая лошадь, стала пробиваться к мужу, расталкивая локтями остальных баб и ратников. Но когда Бертулис, опустив глаза, неохотно обратил к ней иссиня-черное страшное лицо, она разом онемела, замахала руками, отшатнулась, сторонясь его, и попятилась, покамест не наткнулась на крыльцо — и шлепнулась на ступеньку. Лицо ее стало серым, глаза выкатились на лоб, два уцелевших больших зуба прикусили нижнюю губу, острый клин подбородка дергался от перепуга и боли. Несчастный, вконец ошеломленный Бертулис потоптался на месте, глянул на толпу, в которой каждый был занят своим долгожданным, и, глупо бормоча что-то, попытался приблизиться к старухе. Но та вскочила и, пятясь, отступила назад, потом замахала руками, точно крыльями, повернулась и, кинувшись к людской, завизжала:

— Что вы с ним сделали! Это не мой Бертулис! Это дьявол, гоните его в лес!

Еще ниже свесив голову, бормоча еще тише, Бертулис плелся следом. Мартынь опять покачал головой, глядя на них, и проворчал сквозь зубы:

— Ох, вот напасть-то…

Но зато остальные бабы бурно радовались встрече. У Симаниса на каждой руке по ребенку, а на шее повисла восьмилетняя девчонка. Жена стояла, сложив руки, и тихо смеялась, глядя на них. Анджениене подскочила к Петерису и принялась отвязывать котомку. Пока одна рука возилась с высохшим ремнем, шершавая ладонь другой гладила плечо сына.

В просторной людской было пусто. Сквозь узкие щели обоих окошек хотя и пробивался тусклый свет, углы и дальний конец комнаты тонули в густых сумерках. Бертулиха ничком упала на кровать — тело ее лежало неподвижно, лишь большая, обмотанная белой онучей нога, обутая в постолу, ударялась об пол, точно собиралась идти в пляс. Бертулис, усевшись на скамью спиной к окошку, облокотившись о дощатый стол и закрыв лицо руками, глядел сквозь пальцы на женину спину с острыми лопатками.

Вожак ничего не успел сказать в утешение, — внимание его привлекло нечто иное. У двери, рядом с большой хлебной печью, на соломе лежала женщина-беженка и двое мужчин — они, верно, уже не могли никуда двинуться и ожидали смертного часа. Тот, что с краю, может быть, и юноша, но с таким же успехом ему можно дать лет шестьдесят — плоское иссиня-серое лицо с заострившимися чертами, поверх лохмотьев шубенки вытянуты костлявые, точно у скелета, руки с черными нитями жил. В ногах лежащего присел на корточки Мегис. Из-под войлока его бороды выбилась пугающая улыбка, а дрожащая рука протянулась, указывая вожаку:

— Это мой сын… второй месяц здесь лежит.

Мартынь не выдержал, повернулся и вышел вон. Ствол мушкета застрял в двери; только сердито рванувшись, Мартынь смог ее захлопнуть.

Холодкевич был в Риге, и вернувшиеся ополченцы все еще болтали около замка со своими женами и детьми. Сосновцы, рассеявшись, уже спешили по дороге к дому. Мартынь пошел медленно, чтобы кто- нибудь не пристал к нему: ни с кем он сейчас не мог говорить. Красотка Мильда тоже осталась одна;