ратников. Все ли ратники возвращаются, об этом они сообщить не могли, так как, еще не придя в себя после почти четырех тревожных суток, они проехали мимо ополченцев, едва успев расспросить про дорогу, а теперь собирались рассказывать только о собственном несчастье, которое, конечно, было величайшим несчастьем на свете, да вот слушателей у них не находилось. По всем трем волостям сразу же ветром разлетелась весть о возвращающихся ратниках, только о них толковали и в имениях, и в крестьянских дворах. Вспомнили болотненских — ушло их пятнадцать, а назад вернулось одиннадцать: Букис с Бертулисом-Дымом, надо быть, остались в дружине Мартыня. Ингу Барахольщика разорвали волки, а Длинный Антон загадочно пропал без вести. Из этих одиннадцати двое уже не жильцы белом свете — у одного от кровавого поноса все нутро спеклось, только и мог теплое молоко пить, да и с того порою его тошнило; у второго между сопревшими пальцами началась костоеда, и. никакое снадобье уже не помогало. Злоба у болотненских на Мартыня возросла еще больше, чем до похода, так и бродили они возле своих лачуг, сжимая кулаки. О Длинном Антоне никто не печалился — он был вдовый, троих его ребятишек отдали на прокорм крепким хозяевам. Трина, жена Инги Барахольщика, в первые дни точно взбесилась: с проклятьями и воплями обегала все три волости, повсюду выкрикивая одно и то же, и так всем надоела, что под конец ее уже никуда не впускали. Со временем поутихла было, да, похоже, умом тронулась: бессмысленно твердила она только о своем Инге, даже не заботясь, слушают ли ее. А ведь Инга был последний дармоед и бабник, вот и сейчас дочь одного из соседских батраков ребенка от него нянчит. Старший, девятилетний мальчонка, постоянно водил мать за руку, а то, не ровен час, забредет в болото и утонет где-нибудь в трясине. Сегодня с утра чуть свет она уже стояла на дороге, по которой жены лиственских и сосновских воинов спешили навстречу ратникам. Когда прошла Букиха, неся с собой укутанного в платок ребенка, мальчонка потащил следом Трину, хотя сам не знал, кого же им теперь ожидать. За полверсты от опушки, среди болота, над корявыми сосенками возвышалась Русская горка шагов в двести вышиной, покатый холм со срезанной вершиной, посредине которой росла развесистая береза. Оттуда дорогу далеко видать, поэтому вое ожидавшие собрались под березой. Было их около двадцати, все больше женщины. Из сосновских первой подоспела маленькая сухонькая Клавиха, за ней — Дардзаниха, которая вырастила сироту Юкума как свое собственное дитя, угрюмая Падегиха и Красотка Мильда из имения, хотя ей-то здесь, по правде говоря, некого ожидать. Попозже заявилась Лаукиха с горбуном Тедисом, сынком от Холгрена, а самой последней, пыхтя и отдуваясь, вскарабкалась на холм опухшими ногами болезненно толстая, который год маявшаяся водянкой, мать Эки — Прейманиене. Старый кузнец Марцис тоже хотел было выйти навстречу, но, не дойдя и до хутора Лауков, упал на обочине и остался сидеть, спустив ноги в канаву и упираясь длинными руками в заиндевевшую траву.
Две последние ночи стояли сильные заморозки. Утром даже земля промерзла, да так и не оттаивала. Сильный северный ветер гнал над болотом черные вереницы туч, охапками сбивал листья с берез — по косогору до самого низа протянулась неровная желтая полоса. Ожидающие не чувствовали холода, лишь изредка перекидываясь словом, они не сводили глаз с дороги, тянувшейся ровной дугой от болота к сосняку. До полудня было уже недалеко, когда вдруг все разом затихли и вытянули шеи в сторону мшарин — там медленно двигалась серая вереница людей, над нею возвышалась длинная жердь с чем-то странным, похожим на человеческую голову: Эка не удержался, чтобы не выкинуть, как всегда, шутку: он надел на жердь подобранную в подвале замка лохматую шапку.
Как бы удрученно ни чувствовали себя люди, Мартынь все же хотел вернуться домой честь по чести. Обросших, бородатых, почерневших мужиков он выстроил по двое, сам с Симанисом шел впереди. Ослабевшие, продрогшие за ночь, прихрамывающие, они все же старались держать голову высоко, а Петерис как можно выше норовил поднять вторую пику. У Тениса и Гача на плече по два мушкета: у Гача ныла вспухшая икра, но военную добычу он ни за что не отдал бы нести другому. Все чуть ли не разом увидали на Русской горке встречающих; там сразу же зашевелились, в воздухе замелькали платки и шапки. Ратники взглянули друг на друга, но ничего не сказали, — знали, что встречающие испытают разочарование, увидев вместо победителей вконец обносившихся болотных чертей с обмотанными тряпьем ногами. Букис даже не выдержал и сердито проворчал:
— Ишь сбежались… не видали дива!
И в самом деле, чем ниже спускались по откосу встречавшие, тем медленнее они двигались. Не столько от изумления и разочарования, сколько от того, что выискивали глазами в строю своих, а ополченцы, в свою очередь, двигались еще медленнее, еле волоча ноги. Вожак не остановился, не остановил и остальных; к излияниям чувств, слезам и поцелуям они не привыкли. Бабы не смели нарушать строй оборванных воинов, они как-то поняли, какие чувства и тягостные переживания угнетают ополченцев. Увидевшая своего сияла, точно солнышко, пробившееся сквозь черную тучу, и протискивалась поближе, держась на шаг сзади, а тот делал вид, что не замечает ее, будто самое главное сейчас для него — это не сбиться с ноги.
Но тут всех сбил и заставил остановиться резкий вопль — казалось, кому-то воткнули острие в самое сердце. Клавиене пропустила весь строй и теперь, согбенная горем, стояла, закинув руки за голову. Один- единственный вопль — она даже не голосила, даже слезинки не уронила, только, глаза ее моргали быстро- быстро, а вместе с ними судорожно подергивалось все лицо. Оглянувшись на нее, Мартынь сразу же отвернулся, — разве изменит это что-нибудь, если он поведает ей, куда делся Клав? Что теперь станет делать эта маленькая, высохшая женщина с четырьмя детьми? Теперь он понял, почему все время у него было так тяжело на сердце — уже три дня и три ночи этот вопль Клавихи заранее мучил его, как кошмар. Да и не только в нем дело, ждет впереди что-то еще более страшное, чего нельзя избегнуть, да и сознания вины не отгонишь… Чего же они добились, ради чего потерял он лучшего друга, а дети Клава осиротели? Мартынь стоял, стиснув зубы, тяжело навалившись на вдавившийся в щебенку дороги мушкет. Строй распался, а у него уже не было силы закричать и снова навести порядок. Шапка на жерди Эки торчала, как насмешка, хоть бы снял он ее, паршивец! Но и для подобного приказа язык не поворачивался. Дардзаниха уже успела дознаться о своем Юкуме. Каких-нибудь три-четыре слова и сказал ей Марч, полностью выкладывать эту ужасную историю пока не время. Он повел кругом испуганным, предостерегающим взором, — хорошо, что никому не пришло в голову поведать Дардзанихе, как же именно погиб Юкум. Она не вопила — как ни близок, а все не родное дитя. Иногда, выходит, ладно и то, что у человека нет родной матери. Дардзаниха плакала тихо, комкая угол передника, забывая вытереть слезы, да только они и сами высохнут — не успеет могилу Юкума под ветлой занести снегом.
У остальных встреча прошла без слез, неподдельно радостная. Букис вначале все отворачивался, когда к нему пугливо направилась жена: терпеть, он не мог этого нежничанья да лизанья. Но когда из-под накрест повязанного платка высунулся красный от холода носишко и маленький рот с двумя передними зубами произнес что-то вроде «тата», лицо Букиса скривилось так, что борода вздернулась под самые глаза, — должно быть, улыбнулся. О Букихе и говорить нечего, она так и сияла. Заметив, что муж пытается вытащить ребенка из теплого гнезда, да только неловкие мужские руки никак не справятся, она выхватила у него из-под мышки тяжелый мушкет и, держа за ствол, перекинула, точно длинное полено, через плечо. Вайвариха, известное дело, баба, понимает в этих делах — будто невесть какое чудо вскидывала и тормошила ловкими руками Пострела, а баловник, довольно ворча, точно котенок, выгибал живот; Инта же, захлебываясь от восторга, рассказывала, где она его нашла. Ежеминутно она протягивала руку, чтобы помочь, — ведь только она точно знает, как надо поднимать его и как держать. Лаукиха, сняв с Тениса котомку, точно бог весть какое сокровище прижимала обеими руками к груди. Тедис завладел одним мушкетом, от тяжести ружья горб его выгнулся еще больше, и все же он улыбался широкой обезьяньей улыбкой, поблескивая желтыми зубами. Прейманиха, стоя рядом с сыном, от одышки и волнения не могла даже говорить, только, вздыхая, гладила изодранный рукав его кафтана. Самодовольный и хвастливый Эка совсем размяк; начальственно кинул ружье старому Луксту (пусть и тот поносит немного воинскую снасть) и бережно просунул руку под мышку матери, чтобы поддержать и помочь ей. Старый Лукст, как и горбун Тедис, держа мушкет за ствол, гордо стал рядом с сыном и настороженно огляделся: уж не сомневается ли кто-нибудь, что его Гач был на войне?!
Дальше ополченцы шли вперемежку со встречающими, шагать в ногу и спешить уже ни к чему — дом будто сам вышел навстречу, а вместе с ним прежняя жизнь и привычный труд. Обо всем так много расспросить надо, что собственные похождения на северных рубежах отчизны можно оставить на более позднее время. Даже Эка — странное дело — стеснялся ими хвастать. А вот про ножик он не мог забыть, это было выше его сил. Ведя под руку и поддерживая мать, чтобы она не наступала на обрывки изодранных
