наклонив голову, она продолжала стоять, словно что-то обдумывая.

— Он ждет вас сейчас у миссис Стразерс, почему же вы к нему не едете? — усмехнулся Арчер.

Она позвонила.

— Я сегодня никуда не поеду, вели карете вернуться за синьорой маркизой, — сказала она явившейся на зов служанке.

Когда дверь снова затворилась, Арчер все еще смотрел на нее полными горечи глазами.

— К чему эта жертва? Ведь вы сказали, что вы одиноки, и я не смею мешать вам встречаться с друзьями.

Она улыбнулась ему из-под мокрых ресниц.

— Теперь я не буду одинокой. Я была одинока, мне было страшно. Но пустоты и тьмы больше нет, и теперь, заглядывая в свое сердце, я чувствую себя как ребенок, который среди ночи входит в комнату, где всегда светло.

Всем своим обликом и тоном она как бы воздвигала между ними невидимую, но непреодолимую преграду, и Арчер снова простонал:

— Я вас не понимаю!

— Но вы понимаете Мэй!

Он покраснел от досады, но не сводил с нее глаз.

— Мэй готова от меня отказаться.

— Что? Через три дня после того, как вы на коленях умоляли ее ускорить свадьбу?

— Она отказалась, и это дает мне право… *

— Ах, вы объяснили мне, какое это отвратительное слово, — сказала она.

Он отвернулся, охваченный смертельной усталостью. Казалось, будто он много часов подряд карабкался по отвесной скале, и теперь, когда ему удалось наконец добраться до самой вершины, руки его ослабели, и он вниз головой рухнул в темную пропасть.

Если б только можно было снова заключить ее в объятия, он опроверг бы все ее доводы, но она все еще держала его на расстоянии — в ее облике и взгляде было что-то непостижимо отрешенное, да и сам он был исполнен благоговения перед ее искренностью.

— Мы должны сделать это сейчас, ведь потом будет хуже — хуже для всех… — взмолился он наконец.

— Нет, нет, нет! — вскричала она, словно он чем-то ее испугал.

В эту минуту раздался долгий пронзительный звонок. Они не слышали, чтобы к дому подъехал экипаж, и неподвижно застыли, с тревогой глядя друг на друга.

В прихожей послышались шаги Настасии; она открыла входную дверь и тотчас же вручила госпоже Оленской телеграмму.

— Дама очень радовалась цветам, — сказала Настасия, разглаживая фартук. — Она думала, что их прислал ее signor marito,[131] и она немножко поплакала и сказала, что это безумие.

Графиня улыбнулась, взяла желтый конверт, разорвала и поднесла его к лампе, а когда дверь за Настасией закрылась, протянула телеграмму Арчеру.

Телеграмма была отправлена из Сент-Огастина и адресована графине Оленской. Он прочитал: «Бабушкина телеграмма помогла. Папа и мама согласны на свадьбу после пасхи. Телеграфирую Ньюленду. Не нахожу слов от счастья и люблю вас нежно. Благодарная Мэй».

День выдался свежий, весенний ветерок взметал на улицах пыль. Все старые дамы из обоих семейст. т извлекли свои выцветшие соболя и пожелтевший горностай, и запах камфары из передних рядов почти совсем заглушал весенний аромат белых лилий на алтаре.

По знаку дьякона Ньюленд Арчер вышел из ризницы и вместе с шафером встал на ступеньку алтаря церкви Милости господней.

Это означало, что карета с невестой и ее отцом уже подъезжает, однако предстоит еше долгая суета и возня в притворе, где, словно охапка пасхальных цветов, уже сгрудились подружки невесты. Весь этот неизбежный промежуток времени жениху, в доказательство его нетерпения, полагалось одиноко стоять под взорами публики, и Арчер покорился этому правилу столь же безропотно, сколь и всем остальным, благодаря которым нью-йоркская свадьба XIX века напоминала некий ритуал, совершавшийся, казалось, на заре истории. Все было одинаково легко — или одинаково мучительно, в зависимости от точки зрения, — на пути, которым он был обречен следовать, и он исполнял взволнованные предписания своего шафера с таким же благоговением, с каким другие женихи повиновались ему в те дни, когда он вел их сквозь тот же лабиринт.

До сих пор он был уверен, что выполнил все свои обязательства. Восемь букетов белой сирени и ландышей для подружек невесты были в надлежащее время разосланы, равно как золотые запонки с сапфирами восьмерым распорядителям и халцедоновая булавка в галстук шаферу. Арчер просидел полночи, придумывая различные варианты благодарственных писем за последнюю партию подарков от приятелей и бывших дам сердца; гонорары епископу и пастору благополучно покоились в кармане шафера; его собственный багаж был уже в доме миссис Мэнсон Минготт, где состоится свадебный завтрак, и там же лежал дорожный костюм, в который ему предстояло переодеться; было заказано отдельное купе в поезде, который умчит молодоженов в неизвестном направлении, — тайна, окружавшая место, где они проведут брачную ночь, была одним из самых непререкаемых табу всей этой допотопной церемонии.