– Ладно. – Бернс взял репортера за локоть, и они оба скрылись в вестибюле. Вскоре Палмер услышал, что они заговорили в несколько повышенном тоне, не то что ссорились, а просто, видимо, в чем-то не сошлись мнением. Палмер встал и подошел к бару, будто для того, чтобы добавить льду в свой бокал. Отсюда он мог видеть оживление жестикулирующего Бернса; он держал в руке большой черный бумажник. В конце концов Бернс пожал плечами, вынул ассигнацию и отдал Принсу, который спрятал ее в свой бумажник, почти такой же формы, как у Бернса. Палмер добавил еще кубик льда себе в бокал и вернулся на место.

– Насколько я могу судить, – начал он снова, – первое, что нам надо сделать…

Калхэйн медленно покачал головой, улыбнулся Палмеру и несколько раз поднял и опустил свои мохнатые брови.

Дверь в прихожую закрылась, и Бернс вернулся в гостиную, пряча на ходу бумажник во внутренний карман.

– Все на один лад, – пробормотал он, усаживаясь рядом с Палмером и кладя руку ему на колено. – Нельзя им доверять.

– Даже если они у вас на содержании? – спросил его Палмер.

Молчание нарушил громкий лающий смех Конна.

– Ждем от тебя ответа, милый Мэкки, – сказал он.

Бернс ухмыльнулся с притворным простодушием и столь же притворным огорчением. Его узкие ноздри при этом раздулись. – Для меня, – протяжно заговорил он, – нет более презренной профессии, чем профессия газетчика. Среди них, возможно, найдется несколько честных людей. Но знайте, дитя мое, вы и пары слов не успеете сказать о продажности политиков, полицейских или бизнесменов, как у газетчиков уже готова целая книга.

– Странно слышать это от человека, который занимается рекламой и прессой, – заметил Палмер. – Вы хотите сказать, что большинство из них продажны? Или что вы сами подкупили большинство из них?

– Это уже профессиональная тайна, – ответил Бернс.

– Я интересуюсь этим, как банкир, – возразил Палмер. – Мне известно, сколько вам платят, и я опасаюсь, что при таком количестве непредвиденных расходов никаких денег вам не хватит.

– Не тревожьтесь за Бернса, – откликнулся Конн, – этот парень все равно что кошка: падает на все четыре лапы.

– И не забудьте еще о девяти жизнях, – мрачно добавил Калхэйн.

– Мне все же интересно, – настаивал Палмер, стараясь говорить дружелюбно, без тени превосходства. – Почему вы так ополчились на прессу? Неужели все они продажны? И если так, чем вы это объясните?

Бернс начал с того, что скорбно покачал головой, и только потом заговорил:

– Может, вы и найдете среди них таких, кого ничем не подкупишь. Но их много не наберется. Почему? – Он встал и начал вышагивать по комнате своей уверенной, упругой походкой. – Знаете ли вы, сколько эти ребята получают в неделю? Даже по контракту?

– Существует множество людей с очень скромным заработком, – возразил Палмер, – но это не значит, что любого из них можно подкупить.

– Это верно, однако не все они обладают могущественными возможностями газетчиков – вот что развращает, лапочка, – пояснил Бернс. – Не только нужда в деньгах, но и возможность создать нечто стоящее в обмен на них. Полицейские тоже обладают определенной властью. Но полицейские – это в основном ребята с образованием не выше среднего. В газетах же в наше время нередко встречаешь людей, окончивших колледжи, а некоторые имеют даже по две ученые степени. Полицейский схватит у тебя мелкую взятку и удерет с ней, как воришка, но у парня из газеты – мания величия. Ему подавай что-нибудь почище. Его не всегда можно подкупить при помощи одних только денег. Существуют три соблазна, перед которыми ему не устоять: деньги, власть и честолюбие. Из них быстрей всего съедает его честолюбие. А если разобраться по существу, что представляет из себя газетчик? Он видел слишком много фильмов, прочел слишком много всяких историй и влюблен в самую мерзкую из всех профессий в мире. И до тех пор пока он влюблен в нее, ему никогда не выкарабкаться наверх. А пока он не выкарабкается, честолюбие будет подтачивать его изнутри. Он видит других парней – своих сверстников, достигших власти, славы, богатства. А он пригвожден к работе, которая дает ему несколько несчастных долларов в неделю. А что это за работа? Ему приходится копаться в чужом грязном белье, стряпать репортажи из чужих плевков. А если ему когда и попадется стоящий материал – он не сможет его напечатать. И он это знает. Те, кто стоит над ним, уничтожат его, если только он осмелится это опубликовать. Итак, вот его портрет: юношеские мечты прокисли, надежды утрачены, его снедает зависть, ему опротивела вечная борьба за положение в обществе – что ж удивляться, если он становится продажным?

Наступило молчание. Калхэйн чуть слышно усмехнулся.

– Черт бы тебя драл, Мак, – буркнул он, – ведь то, что ты говорил, можно сказать о любом человеке на земном шаре!

Конн покинул их вскоре после полуночи, оправдываясь тем, что уже стар для подобных развлечений, хотя он был не намного старше любого из них.

– К тому же, – заявил он, окинув всех своими голодными глазами, – чем меньше я знаю, тем меньше мне придется впоследствии отрицать.

После его ухода примерно до половины второго Бернс и Калхэйн продолжали пить. Наконец и Палмер снова принялся за шотландское виски, так как начал чувствовать себя одиноко, оставаясь сравнительно трезвым в этой компании. Разговор шел о различных комитетах и людях в Олбани, следуя по такому запутанному руслу, что только профессионал мог разобраться, о чем тут речь. В конце концов у Калхэйна, уже еле ворочавшего языком, сорвалась очень типичная фраза, которая, по мнению Палмера, подытожила всю их дискуссию:

– Вытащим-ка все это дельце из банковской сферы, загоним на ринг, и пускай Берни с Джимом потузят там друг друга. А тем временем старый плут пусть упрячет их законопроект под сукно.