пальцами, разорванными ноздрями. Отцу никак не удавалось выведать, откуда у них эти увечья, пока к нему на прием не пришла женщина, которая за неделю до этого приводила своего сына, лишившегося уха. Отец спросил ее о самочувствии мальчика и о том, почему все отказываются объяснять, что с ними приключилось. «Потому что это творят ваши люди», — ответила она. Отец был потрясен. Женщина рассказала ему, что юношам приходится воровать, потому что им надо кормить свои семьи, и что их за это так калечат, что многие умирают. Отец пришел в ужас и спросил, кто этим занимается. «Охранники складов».

Я молчал. Внутри у меня все похолодело. Грудная клетка превратилась в ледяную пещеру, по которой гулял студеный ветер. Моя муза вернулась, чтобы объяснить мне, почему она больше никогда не сможет разговаривать со мной.

П.: Мальчика с инфицированной раной забрали в стационар. Это было не принято, но отца тронуло его мужество и то, что он без жалоб сносил боль. Мальчик выздоровел, и отец нанял его прислуживать по дому. А однажды днем он исчез. Мы обшарили весь дом и извлекли его, дрожащего, из дальнего угла прачечной. Мальчишка в неподдельном ужасе бормотал: «Он ушел? Он ушел?» Мы спросили его, кого он так боится, и он выпалил: «Еl Marroqui». То же самое повторилось назавтра. Отец сверился со своим регистрационным журналом. Его единственными пациентами в тот день были сеньор Кардосо восьмидесяти двух лет и… вы.

На следующий день он взял с собой мальчика в Пти-Соко. Вы сидели на своем привычном месте в «Кафе Сентраль». И мальчик подтвердил, что вы и есть тот человек — El Marroqui.

Я не мог пошевелиться. Зеленые глаза смотрели на меня. Я знал, что настал момент истины. Я знал это потому, что жизнь понеслась мимо, как будто сливаясь с ее жизнью в одном мгновении. И я решил увильнуть. Солгать. Точно так же, как лгал всем им — Ч.Б., Королеве Касбы, графине де Фи-фи и герцогу де Ля-ля. Я буду лгать. Я Франсиско Фалькон. Нет, это он Франсиско Фалькон. Меня больше не существует.

П.: Вы виноваты в том, что случилось с этими людьми?

Зеленые глаза требовали, молили, и я понял, что пропал. Я опустил глаза на свои ладони, наконец-то зачерпнувшие живой воды, и увидел, как она, пузырясь, мерцая и насмехаясь надо мной, утекает сквозь пальцы.

Я: Да, я делал это. Я виноват.

Она не ушла. Она заглянула мне в душу, и я понял, что поступил правильно.

П.: Мои родители осторожно навели справки о компании, на которую вы работали. Отец выяснил, что вы были легионером и контрабандистом и что ваша способность к насилию внушала ужас всем вашим врагам и конкурентам. Они решили услать меня подальше отсюда. То, что заболела тетя — это случайность.

Я: Но зачем было вас куда-то отправлять? Почему бы просто не запретить вам встречаться со мной?

П.: Потому что они знали, что я влюбилась в вас.

Она в конце концов села и попросила сигарету. Руки ее не слушались. Я раскурил для нее сигарету и вложил в ее пальцы. Она уперлась взглядом в пол. Я рассказал ей все. Рассказал, упустив некоторые детали, об «инциденте», заставившем меня уйти из родного дома и вступить в Легион. Рассказал о своих «подвигах» в Испании во время гражданской войны, в России, в Красном Бору. Рассказал, почему покинул Севилью, чем занимался в Танжере… все. Я рассказал ей о своем одиночестве. О том, что она стала моей плотью и кровью. Она слушала. Небо потемнело. Поднялся ветер. Мальчик принес еще мятного чая и свечу, пламя которой колебалось на сквозняке. Я умолчал об одной-единственной вещи. О юношах. В таком женщинам не признаются. Моя исповедь была настолько отвратительной, что если бы я покаялся еще и в своей порочности, то никогда не удостоился бы прощения. Под конец я рассказал ей о своем творческом бессилии. О том, что не сумел пойти дальше тех рисунков. О том, что только она способна снова раскрыть мне глаза. Я спросил, помнит ли она свои последние слова в тот знаменательный день. Она покачала головой. Я напомнил ей: «Теперь ты знаешь».

Когда я пишу эти строки, она лежит в постели, смутно различимая под противомоскитной сеткой. Рядом с ее кроватью горит свеча с высокой пикой пламени. Она спит. Я беру угольный карандаш и ватман.

3 июня 1948 года, Танжер

П. сказала мне, что беременна. Я на целый день все забросил, и мы лежали вместе в постели, настолько переполненные чувствами, что не в состоянии были говорить об ожидающем нас счастье и о детях, которые у нас будут.

18 июня 1948 года, Танжер

После гражданской церемонии в испанском дипломатическом представительстве и короткого обряда венчания в кафедральном соборе мы с П. женаты. Р. устроил прием в отеле «Эль Минзах». Как теперь принято говорить, в стиле настоящей Ривьеры: le tout[103] Танжер присутствовал там. На собственной свадьбе мы были окружены незнакомыми людьми и удрали, как только сочли это приличным. Мы нырнули под противомоскитную сетку, прихватив сигарету с гашишем. Первые супружеские ласки были упоительны.

Наконец она устала и заснула. Я положил голову ей на живот и слушал, как множатся в нем клетки. Во мне бурлила энергия, поэтому я встал поработать. Час показался мне благоприятным для возвращения к краскам, и я нанес первый мазок на холст. Начало было положено. Я разволновался и решил прогуляться по медине в направлении касбы, чтобы постоять на башне и, глядя на ночное море, поразмышлять о будущем. В Пти-Соко меня остановили люди, принялись поздравлять и приглашать с ними выпить. Мне не удалось отвертеться. Среди них был К., с которым мы не виделись несколько месяцев. Я позволил им оплатить мою порцию виски. Какое-то время мы болтали и шутили, а потом я ушел. К. догнал меня почти у касбы. Взяв меня под руку, он спросил, почему я его избегаю, почему прогоняю его мальчишек. Он заявил, что я снова заледенел, что брак существует для адвокатов и врачей, что буржуазный образ жизни противопоказан художнику. Я напомнил ему, кто такая П. Мы шли неторопливым шагом, и вдруг он потянул меня к какому-то дому. К. сказал, что это бар и что он хочет угостить меня напоследок стаканчиком спиртного. Мы уселись во внутреннем дворе, и нам подали выпивку. Двор был окружен чем-то вроде портика. Я и оглянуться не успел, как под этим портиком зажглись свечи и начали фланировать юноши. К. нес какую-то ахинею о подрывной силе сенсуализма, об анархии разврата. Я не слушал, а смотрел на мускулистые юные бедра, мелькавшие в полумраке. И возбудился. К. протянул мне сигарету. В ней был гашиш, который влился в мою кровь как растопленное масло. Мои губы ласкали сигарету. Ночь обнимала меня. Юношей становилось все больше. К. удалился с одним из них. Меня подхватили под мышки и потащили в помещение. Там раздели и принялись разминать. Это лишило меня последних сил к сопротивлению. Я пал.

Когда я опомнился, мои губы прижимались к чьей-то спине. Быстро одевшись, я вышел во дворик. К. и след простыл. Я вернулся домой. В ванной я сорвал с себя одежду и тер мочалкой свои гениталии, пока они не загорелись огнем. Я стоял нагишом у своего брачного ложа и смотрел на свою спящую жену. Что я за человек?

Она зашевелилась под моим взглядом и приподняла голову. «Муж мой», — сказала, улыбаясь и проводя ладонью по простыне. Я лег рядом с ней. Что я за человек?

Суббота, 21 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Какой ингредиент снотворных таблеток подавляет сновидения? Тот же, от которого сохнет во рту и пухнут мозги? Фалькон лежал в темноте, водя пальцами по напряженному лицу, как боксер, пытающийся оценить серьезность полученных им накануне травм. И что это за черные дыры в памяти? На память пришли слова Алисии, сказанные ему прошлым вечером.