что я медлю, и опрокинула мне на босую ступню обжигающий мятный чай. Я запрыгал на одной ноге, и мальчишка на крыше прыснул, чего, надеюсь, она не услышала. Вскоре П. ушла.
Я проглядел свои дневники, в которых отпечатались промелькнувшие годы, и пришел в ужас от содержащихся в них откровений. Остается лишь уповать, что их никогда не прочтут. Если я добьюсь настоящей известности и мои излияния увидят свет, подвергнется ли переоценке мое творчество? Это уже не дневники, а исповедь. Не мудрые заметки, которых ждут от исчерпавшегося до дна мастера, а скорее пошлые признания распутника. Полагаю, я слишком много курю и мало бываю в веселой компании, хотя понятия не имею, где мне ее найти. Тому американцу, Полу Боулзу, о котором я уже упоминал, немалый успех принесла какая-то книга,[109] которую я не удосужился прочитать. Я пытаюсь разыскать его, но он вечно в отъезде. Я хожу в бар «У Дина», но он забит пьяными и проходимцами, шушукающимися по углам. Остальные — это туристы, у которых голова занята совсем другим. Мне не удалось удержаться в кругу знакомых Б.Х. Ч.Б. здесь нет. Я плюнул на светское общество.
Ч.Б. продал две мои картины богатым женщинам в Техасе. Он сообщил, что чек выписан на значительную сумму, но я-то надеялся на место в Музее современного искусства. Ч.Б. попытался утешить меня, передав слова, однажды слышанные им от Пикассо: «Музеи — это просто скопища лжи». Легко так говорить, когда твои картины висят в лучших из них во всех странах мира.
Р. сказал мне, что Г. снова беременна. После предыдущих родов он и счастлив и напуган одновременно. Я просто поражаюсь тому, до чего чувствительным может быть этот образец бессердечия. Он содрогается, вспоминая о ее страданиях. Когда я рассказал П. об этой беременности, она посмотрела на меня с тоской, и я понял, зачем она приходила в июле ко мне в мастерскую.
Р. продал все наши суда конкурентам, и они дали высшую рыночную цену. Он также освободил товарные склады и сдал их в аренду тем же людям, которые купили суда. Я очень удивился, но он заверил меня, что контрабандный бизнес доживает последние деньки, потому что между США и Испанией начались переговоры. Американцы хотят понастроить в Европе базы, чтобы противостоять советской угрозе. Франко впустит их в страну, потому что хочет остаться у власти. Завяжутся торговые отношения.
Г. рожала, и гораздо тяжелее, чем прежде. Осложнения были таковы, что врачи даже спросили Р., кого им спасать: жену или ребенка? Он выбрал Г., потому что не может без нее жить. Узнав о таком решении, Г. поднатужилась и разрешилась вроде бы нормальным младенцем. Это столкновение почти что с трагедией сблизило нас с П. и несколько оживило нашу былую страсть. Она приходит ко мне в мастерскую после обеда, я работаю и занимаюсь с ней любовью. Пишется лучше, чем прежде, но воскресить утраченное все же не удается.
На приеме в отеле «Эль Минзах» я познакомился с испанкой Мерседес, женой американского банкира. Ее муж покупал мои картины в галерее Ч.Б. в Нью-Йорке, так что она приветствовала меня как старого приятеля. После прожитых в Америке лет она выглядит очень стильно, не то что испанки из-за пролива. Я пригласил ее в мастерскую, и она приехала в «кадиллаке» с шофером, которого отослала обратно. Я заварил чай. Опершись о перила балкона, она смотрела на море. У нее мальчишеская фигура, узкие бедра, маленькие груди и стройные мускулистые ноги. Я показал ей некоторые свои танжерские пейзажи, и она подметила, что кубистские элементы Брака, парящие в пылающих полосах цвета, роднят их с картинами Ротко, виденными ею в Нью-Йорке Я был покорен ее умом. Нас потянуло друг к другу, и очень скоро я узнал, на что способно это изящное тело или, вернее, естество. Ее естество насквозь греховно. На пике экстаза М. впала в такое неистовство, когда ничто не существует (кроме меня, разумеется, о кого бился ее зад). При этом она выла, как волчица. Мы повалились на пол и долго лежали без движения. Глаза у нее были мутные, губы белые, щеки пылали, а на шее пульсировала толстая, как веревка, жила, налитая темной утробной кровью. Это потрясающе — найти такую изысканность, пронизанную низменными животными желаниями. Но это и опасно. М., похоже, способна увести меня через границы в те сферы, где все дозволено. Ирония ситуации заключается в том, что мы находимся в Танжере, в плену международной зоны Марокко, на африканском форпосте, где рождается новое общество. Общество, в котором нет никаких принципов. Правящий комитет по сути недоверчивых европейских стран сотворил дозволенный хаос, в котором выковывается новый сорт людей.
Тех, что не придерживаются обычных законов общежития, а стремятся лишь к удовлетворению собственных потребностей. Здесь не облагаемое налогами, неконтролируемое предпринимательство поддерживается отказом общества от всяческой морали. Мы — микрокосм будущего современного мира, культура, выращиваемая в чашке Петри в лаборатории рода человеческого. Никто не скажет: «О, Танжер, хорошее было времечко», потому что у каждого свой Танжер. Вот за это мы и дрались как псы по всему миру в течение последних сорока лет.
Продав все наши суда, Р. купил яхту. Щегольскую игрушку. Вероятно, я и сам мог бы позволить себе такую прихоть на деньги, заработанные за годы партнерства и поступающие от продажи моих картин, которая стала возможной благодаря связям М. в Нью-Йорке, но это бы меня не порадовало. Мне почти сорок лет, я явно преуспеваю, но я сознаю свою проблему. Ни одного из своих успехов я не добился сам. Р. расписал всю мою жизнь в не меньшей степени, чем Легион. П. была моей музой, и если бы не она, я никогда не сделал бы тех угольных набросков. М. создала мне репутацию среди американцев, так что я хорошо продаюсь в Нью-Йорке. Но я скорлупа. Постучи в меня, и гулко отзовется пустота.
Успех Пола Боулза привлек в нашу маленькую Утопию толпу американских писателей и художников. Я познакомился с неким Уильямом Берроузом,[110] который, как мне кажется, только тем и примечателен, что таскает на себе тяжелое бремя славы. В Мехико, исполняя номер «Вильгельм Телль», он промазал по стакану, который поставила себе на голову его жена, и пуля продырявила ей череп. Американец, рассказавший мне эту историю, с таким озорным испугом таращил глаза, словно это был эпизод из только что просмотренного им фильма. Я взглянул через грязный зал бара «Ла Map Чика» туда, где сидел У.Б., готовясь узреть зловещий лик женоубийцы, но увидел заурядного банковского клерка, точно такого, каких полно в центре города, разве что у этого череп фигуры с картины Эдварда Мунка «Крик». Когда мы познакомились, я сказал ему о подмеченном мной сходстве, и он ответил: «Просто уму непостижимо, как этот сукин сын сумел прозреть будущее. Мать его за ногу. Знаете, я сам иногда вижу небо именно таким… один к одному. Как бы это сказать… кровавым. Дьявольски кровавым». Магнетизм У.Б. заключается в бурлящей в нем свирепости. Он изливает ее на всех, кто ему неприятен, но я полагаю, настоящую свирепость приберегает для себя. Он похож на воющего зверя, и мне вспоминается тот сумасшедший мальчишка в ошейнике, которого Р. видел много лет назад на деревенском дворе. Это приближает меня к пониманию того, почему я взялся за перо.
У меня три жизни. С П. и детьми я соблюдаю приличия. Правила придуманы для ограниченных умов. Я мягок и почти весел, тогда как моя грудь готова лопнуть от подавляемой внутренней зевоты. Я смотрю на П., идеальную мать, и удивляюсь, как она вообще могла быть моей музой. У меня есть своя жизнь в мастерской. Работа продолжается. Танжерские пейзажи эволюционировали. Необъятные багровые небеса истекают кровью на огромный черный континент, а между ними втиснута конечная цивилизация. Работа прерывается потоком мальчишек, забегающих, чтобы заработать несколько песет. Моя третья жизнь — с М., моей собеседницей и растлительницей.
Ч.Б. пригласил меня и П. на вечер к Б.Х. Мне не нравится подобное просачивание одной жизни в другую. Мы отправились во дворец Сиди Хосни и, как обычно, поджидали хозяйку среди ее сказочной роскоши. П. скучала, Ч.Б. увел ее и, будучи мужчиной что надо, сумел очаровать даже своим ломаным испанским. Б.Х. появилась, когда я уже собрался предложить уйти. Хозяйка постепенно приближалась к нам, обходя гостей, а при виде П. загорелась какой-то идеей. Она повела нас в комнату, охраняемую дылдой
