нубийцем, и только тут я вспомнил, что ничего не сказал П. о продаже рисунка. Б.Х. подвела ее прямо к моему шедевру, висевшему на почетном месте рядом с Пикассо. П. вздрогнула, словно увидела, что кого-то из ее детей ударили. По брошенному на меня зеленому взгляду я понял, что она считает это предательством. Б.Х., которая уже успела выпить, ничего не заметила, а Ч.Б. догадался увести нас. По дороге домой П. молчала, только ее каблучки поцокивали по булыжникам касбы. Я тащился сзади, как нищий, которому отказали в нескольких монетках.
Р. уехал в Рабат и Фес для переговоров с французской и марокканской администрацией. Он предлагал мне присоединиться к нему, но я работаю над несколькими большими абстрактными полотнами, которые, надеюсь, позволят мне подняться над тем, что М. называет «списком именитых художников второй величины». Она хочет, чтобы мое имя стояло в одном ряду с такими заатлантическими именами, как Джексон Поллок, Марк Ротко и Биллем де Кунинг. Она считает мою пейзажную живопись не менее выразительной, чем у Ротко. Я смотрю на картины Ротко и понимаю, что у него другой подход к его теме. Он ищет в ней высокий, духовный элемент, а я тяготею к тьме и упадку.
Р. вернулся из своей поездки страшно довольный: чиновники его обнадежили. Он встревожил меня заявлением, что заключил какую-то сделку с марокканцами. Я предупредил его, что марокканцы очень себе на уме — они способны обвести вокруг пальца даже самого прожженного ловкача. Он отверг такую возможность и велел мне не беспокоиться. Меня это никаким боком не коснется.
Однажды днем я забежал к себе домой и очень удивился, не застав там П. Дети играли во дворике. Пако изображал тореро, а его маленькая сестренка — быка. Он лихо крутил в воздухе своей рубахой, а малышка путалась в ней и, выпутавшись, визжала от восторга. Понятия не имею, как возникла эта забава, потому что Пако никогда не видел боя быков. Я от них отдалился. Но где же все-таки была П.? Никто этого не знал. Я повозился с детьми, сыграв для Пако роль
Мы чудом избежали полного краха. Цены на недвижимость рухнули. Всеобщие надежды на то, что Танжер превратится в африканское Монако, улетучились. Р. мгновенно изъял из оборота весь свой капитал, и мы полетели в Швейцарию, где он открыл счет на мое имя и положил на него фантастическую сумму — 85 ООО долларов, львиную долю той прибыли, которую принесло мне наше десятилетнее партнерство. Я спорить не стал, и мы устроили праздничный ужин. Это конец целой эпохи. Теперь у Р. собственный путь в бизнесе. В конце трапезы мы обнялись.
В кои-то веки П. явилась ко мне в мастерскую. Она провела здесь три дня, и каждый день после обеда мы занимались любовью. М. уехала в Париж со своим мужем, и только один случайный мальчик постучал в дверь; пришлось отослать его прочь с компенсацией. Я был озадачен ее внезапной пылкостью, но в конце концов сообразил, что в отсутствие М. больше времени проводил с семьей и опять принят в ее лоно.
После ухода П. я лежал под присобранной противомоскитной сеткой, и ее текучая кисея навела меня на мысль о родах, об отходящих водах. Не подбили ли меня на зачатие еще одного ребенка? — подумалось мне.
Бывает же, чтобы все так сходилось. Сегодня мне исполнилось сорок лет. П. сообщила мне, что я снова буду отцом. Р. положил на мой счет еще 25 ООО долларов, и наша компания официально перестала существовать. Муж М. попросил о разводе и готов откупиться солидной суммой (причина — двадцатидвухлетняя девица из Техаса). Я отказался от абстракций и вернулся к формам. Возможно, меня подвиг на это де Кунинг, совершивший рывок от хаотических нагромождений «Ямы» к «Женщинам». А может, и нет. Может, я просто гонюсь за мечтой Ч.Б., да и своей собственной. Я работал, пока не начало смеркаться. Собираюсь пойти поужинать с семьей. Внутри ничего, кроме отчаяния.
В прошлом месяце султану Мухаммеду V разрешили вернуться из ссылки на Мадагаскаре, куда французы отправили его три года тому назад. Он должен вот-вот прибыть. Это начало конца, хотя по иммигрантам этого не скажешь. Земля под ними горит, а им наплевать — они веселятся. Я горю желанием свидеться с М., которая уже несколько месяцев занимается своим разводом. Всех нас истребит огонь.
Еще один сын, которого я решил назвать Хавьером. Это имя мне всегда нравилось и не имеет никакого отношения к семье. Впервые я смотрю на свое чадо и чувствую не то чтобы прилив отцовской любви, а безумную надежду. Почему-то этот младенец со сжатыми кулачками и крепко зажмуренными глазками преисполняет меня верой в то, что великие дела возможны. Он единственный светлячок в моей перевалившей через сорокалетний рубеж жизни.
Я лежу под сеткой с Хавьером на груди. Пальчики его раскоряченных по-лягушачьи ножек упираются мне в живот. Моя ладонь накрывает всю его спинку. Он спит и время от времени бессознательно хватает губками мой сосок, проверяя, не окажется ли там немножко молока. Как быстро в наши жизни входит разочарование!
Когда я работаю, он лежит на одеяле. Я подробно рассказываю ему о картинах, о замыслах, о влияниях. Он медленно сдвигает и раздвигает ладошки и ступни, будто беззвучно мне аплодируя. Я смотрю на него и чувствую, что даю трещину. Его мягкое крошечное тельце, его большие карие глаза, его покрытая пушком голова — все это соединяется в натиске, и, словно поддетый всунутым между ребер зубилом, я распахиваюсь.
27
Первой в одиннадцать утра явилась Хуанита, племянница Энкарнасьон. Фалькон еще нетвердо держался на ногах после большой дозы снотворного. Дополнительная таблетка, принятая им в четыре часа утра, чуть не угробила его.
Он принял душ и надел серые брюки, оказавшиеся такими свободными в талии, что ему пришлось искать пояс. Пиджак тоже висел у него на плечах как на вешалке. Он похудел. В зеркале отражались впалые щеки, провалившиеся, мрачные глаза. Он превращался в свое собственное представление о сумасшедшем.
Хуанита металась по кухне в темных пухлых кроссовках, которые взвизгивали, чиркая по полу. Когда она приветственно мотнула головой, лавина черных волос качнулась у нее за спиной. Фалькон проверил запасы мансанильи в холодильнике и спустился в винный погреб за красным вином к жареному барашку.
Погреб располагался в задней части дома под мастерской. В этом темном помещении Фалькон проявлял пленки и печатал фотографии, но он не заходил в него с тех пор, как расстался с Инес. Фотопринадлежности валялись в углу. От стены до стены была протянута леска с прищепками для мокрых отпечатков. Фалькон обожал этот трепет открытия, когда чистый лист плавно погружался в проявитель и из воды медленно выступало лицо. А не то же ли самое у него в голове? Может, прячущимся в ней образам только и нужно чуть-чуть проявителя, чтобы они обрели очертания, прошли через его сознание и разрешили загадку?
Металлические стеллажи для бутылок были разделены на две части: французские и испанские вина. Фалькон никогда не прикасался к французским винам: все они были куплены его отцом и стоили дорого. Но сегодня ему хотелось праздника. Последние абзацы, прочитанные им прошлой ночью, растрогали его до
