слез, и он чувствовал потребность выпить за любовь, которую питал к нему его покойный родитель. Их глубокая внутренняя связь получила новое подтверждение, и он уже чуть мягче смотрел на все пороки и измены отца. Фалькон снял со стеллажа «Шато Дюар-Милон-Ротшильд», «Шато Жискур», «Монтраше», «Поммар», «Кло-дез-Юрсюль». Отнеся бутылки наверх, в столовую, он поставил их на буфетную полку. Возвращаясь из погреба во второй раз, он увидел в нише над дверью сосуд, похожий на погребальную урну, которого никогда прежде не замечал.

Сосуд был не более пятнадцати сантиметров высотой, слишком маленький, чтобы вместить человеческий прах. Фалькон взял его и перенес на столик, включил верхний свет. Пробка представляла собой простой глиняный конус, запечатанный воском. На неглазурованной терракоте не было никаких надписей. Фалькон взломал воск, вынул пробку и перевернул сосуд. На стол посыпались желтоватые крупинки. Он поворошил образовавшуюся кучку пальцем. Среди крупинок попадались и коричневые. Те, что побольше, были довольно острыми. Вдруг от этой трухи на Фалькона повеяло какой-то жутью, ему показалось, что это раздробленные кости. Преисполнившись отвращением, он поспешил уйти.

Первым приехал Пако со своим семейством. Женщины поднялись наверх, дети принялись носиться по галерее, а Пако втащил в дом целый jamon, который привез из Хабуго. Они нашли в буфете стойку для окорока и закрепили в ней jamon. Пако заточил длинный узкий нож и принялся нарезать тончайшими ломтиками нежное темно-красное мясо, а Хавьер тем временем наполнил бокалы мансанильей.

Хуанита накрыла стол во внутреннем дворике и вынесла маслины и прочие pinchos.[111] Пако выставил блюдо с окороком. Прибыла Мануэла со своей компанией, и все они стояли во дворике, потягивая мансанилью и покрикивая на носившихся сломя голову детей. Из взрослых гостей только сестра Алехандро, сама тощая как богомол, не сказала Хавьеру о его нездоровой худобе.

Пако был в приподнятом настроении и оживленно болтал о своих чудесных быках, которых привезли в это утро для завтрашней корриды. Хотя рана, нанесенная рогом соперника красавцу retinto, еще не совсем затянулась, бык был очень силен. Пако называл его Фаворитом. Единственное, о чем он предупредил Хавьера, — это что кончики рогов у него необычно загнуты вверх и близко сведены. Даже если бык низко опустит голову, атаковать его спереди будет трудно.

В четыре часа был подан жареный барашек, и они уселись за стол. Мануэла тотчас же оценила качество вина и спросила, сколько еще бутылок припрятал братишка. Чтобы отвлечь ее внимание, Хавьер рассказал ей о маленькой урне. Мануэла загорелась желанием ее увидеть, и, когда с едой было покончено и Пако закуривал свою первую «Монтекристо», Хавьер принес урну из погреба. Мануэла сразу же узнала ее.

— Очень странно, — сказала она. — Не понимаю, как папа потерял мамины драгоценности, а это же притащил сюда из Танжера.

— Брось, Мануэла, он сроду ничего не выбрасывал, — вставил Пако.

— Но это мамина вещь. Я ее помню. Она стояла на туалетном столике с зеркалом дня два-три… примерно за месяц до того, как мама умерла. Я спросила ее, что это такое, потому что эта штуковина очень отличалась от всего, что она держала на туалетном столике. Я думала, может, внутри какое-то снадобье от той берберки, которая была ее горничной. Мама сказала, что в этом сосуде заключен дух чистого гения и его ни в коем случае нельзя открывать… странно, да?

— Она просто забавляла тебя, Мануэла, — заметил Пако.

— Я вижу, ты вытащил пробку, — обратилась она к Хавьеру. — Ну и как, нашелся там дух?

— Нет, — ответил Хавьер. — Кучка каких-то толченых костей или зубов.

— Звучит не слишком духовно, — произнес Пако.

— Скорее жутко, — уточнил Хавьер.

— Уж тебе-то, наглядевшемуся на кровь, стыдно пугаться горстки сухих старых костей, братишка, — сказала Мануэла.

— Но толченых? Мне это показалось диким.

— Откуда тебе известно, что они человечьи? Может, это кости старой коровы или что-то в этом роде.

— Но тогда при чем тут «дух чистого гения»? — спросил Хавьер.

— Ты разве не знаешь, откуда у мамы этот сосуд? — заговорил Пако. — Ей дал его отец… сто лет назад. Тогда в доме творилось что-то странное. Неужели не помнишь? Мама развела во дворике костер. Мы вернулись из школы, а под фиговым деревом черное пятно.

— Он был еще совсем крошечный, — вступилась Мануэла. — Но ты прав, на следующий день папа вручил ей эту штуку. И еще одна странность — та замечательная статуэтка, которую он годом раньше подарил маме на день рожденья… она исчезла. Мама еще держала ее рядом со своим зеркалом. Она действительно любила эту вещь. Я спросила ее, что с ней случилось, и она просто ответила: «Бог дал, Бог и взял».

— Примерно в это же время мама начала почти каждый день ходить к мессе, — продолжал вспоминать Пако.

— Да, а раньше и раз в неделю не выбиралась, — подхватила Мануэла. — И еще она перестала носить кольца. Только иногда надевала тот дешевенький агатовый кубик, который папа подарил ей на день рожденья. Это-то ты наверняка помнишь, братишка.

— Нет, не помню.

— Папа ведь дал подарок тебе, чтобы ты преподнес его за праздничным столом. Мама развернула коробочку, крышка отскочила и стукнула тебя по носу, и тут раскрылся бумажный цветок. Внутри цветка лежало кольцо. Получилось очень романтично. Мама была тронута. Я помню выражение ее лица.

— Она, должно быть, знала, что с ней что-то случится, — сказал Пако. — Все время ходила к мессе, носила только то колечко, которое подарил ей отец. То же самое было и со мной, перед тем как меня пырнул бык в «Ла-Маэстранса».

— А что именно? — поинтересовался Хавьер, зачарованный этими картинками из далекого прошлого. Он даже потрогал нос, пытаясь вспомнить, как получил по нему крышкой коробки.

— Я знал, что что-то произойдет.

— Откуда? — спросил тесть Пако, величайший из скептиков.

— Знал, и все, — ответил Пако. — Я чувствовал, что близится великий момент, но по молодости и самонадеянности полагал, что это момент славы.

— Но как ты чувствовал? — продолжал допытываться тесть.

— Ну, не знаю, — пытался объяснить Пако, помогая себе жестами, — было такое ощущение, что все сходится вместе.

— Как лучи в одной точке, — кивнул Хавьер.

— Тореадоры всегда очень суеверны, — заявил тесть.

— Ну да, когда так рискуешь жизнью… все имеет значение, — сказал Пако. — Звезды, планеты…

— Они сходят ради тебя с орбит, что ли? — не унимался тесть.

— Я преувеличиваю, — ответил Пако. — Может, это просто было шестое чувство. Может, только оглядываясь назад, я вижу какой-то особый смысл в событии, которое в считанные секунды перечеркнуло мою молодость.

— Прости, Пако, — смутился тесть. — У меня и в мыслях не было приуменьшать…

— Но поэтому я и хотел быть матадором, — продолжал Пако. — Мне нравилась определенность опасности. Это как проживать жизнь с осознанием всех ее подвохов. Случилось лишь то, что я неверно истолковал знаки. Никто не смог бы предсказать то несчастье. Пока я раззадоривал быка мулетой, он ни разу не свернул за ней направо, носился исключительно по прямой и вдруг… когда я оказался как раз над рогами, боднул с изворотом вправо. Как бы то ни было, мне посчастливилось остаться в живых. Это как мама сказала Мануэле: «Бог дал, Бог и взял». Без всяких причин.

На этом обед закончился, и Мануэла со своей компанией уехала. Семейство Пако и его родственники со стороны жены пошли наверх соснуть. Хавьер и Пако остались сидеть во дворике с бутылкой бренди. Пако сильно наклюкался.

— Может, ты был слишком умным для тореро, — начал Хавьер.