как его зовут! Я вижу… – Мери старательно вгляделась в своё зеркальце. – Барон Врангель! Верно?!
– Боже мой… Боже мой… Как ты можешь это знать?..
– Он не погибнет! – неслась Мери на всех парусах. – Никита уже полковник, он водит солдат в атаку… ваша молитва хранит его и будет хранить даже после вашей смерти! О-о-о, я вижу, что он женится на красавице! У него родится три сына… и дочь, похожая на вас! Он проживёт долгую жизнь и каждый день, до самой смерти, будет думать о вас!
– Это правда? Правда?! – Женщина спрашивала Мери шёпотом, но её красивые, тонкие руки, судорожно сжатые на груди, дрожали, а по лицу, бесконечные, ползли слёзы.
– Истинная!!! – почти закричала девушка, отчётливо понимая, что сейчас разревётся и её первое в жизни гадание пойдёт прахом. – Я всегда говорю правду!
Неожиданно она увидела, что её окружают люди. Все обитатели дома, молодые и старые, Настя, другие цыганки с детьми, стояли плотной толпой возле закутка, молча смотря на Мери и рыдающую на постели женщину. Копчёнка, поймав панический взгляд девушки, пробилась вперёд, взяла её за руку и громко сказала по-русски:
– Опять, дура бессовестная, за так гадаешь? А есть что будем?! Ух, муж с тебя в таборе семь шкур спустит!
– Нет… не за так… не трогайте её… Ради бога, не трогайте! – заволновалась больная. Худая рука дёрнулась к вороту платья, лихорадочно зашарила под ним. – Вот… пожалуйста… Возьми, это всё, что есть…
– Ой, нет, Христа ради, не надо! – взмолилась Мери, отталкивая протянутый ей кулак женщины, из которого свешивалась тонкая цепочка.
– Надо… бери… Мне уже ни к чему… – Женщина улыбалась сквозь слёзы, глядя на Мери и толкая ей в ладонь что-то круглое, плоское, неразличимое в полумраке. – Это всё, что есть… А Никита жив… Я знала, чувствовала… С самого начала я это знала, но не могла поверить… Боже мой, благослови тебя бог, ты…
Она не закончила, зайдясь в приступе мучительного кашля. И тут Мери не выдержала и опрометью кинулась из дома. Последним, что она слышала, был голос Копчёнки:
– И вот завсегда это с ней делается, желанные! До такого догадается, что и сама не рада, а не может не сказать! Всегда одну только правду говорит, всю жизнь через это мучается – а говорит! На всём свете другой такой гадалки нет, как наша Меришка, вот!
На дворе шёл снег. Медленный, неспешный, он кружился над крышей, величаво опускался на поникшие ветви рябин и яблонь в саду, укрывал сломанную вишню у ворот. Мери стояла посреди двора с запрокинутой головой, с мутной пеленой от слёз на глазах и смотрела на летящий снег до тех пор, пока ей, как в детстве, не показалось, что это не снег, а она сама медленно летит, поднимается навстречу сумрачному, взбухшему небу. Девушка не слышала, как вышли из дома цыганки, и вздрогнула, когда подскочившая Копчёнка схватила её за руку:
– Меришка, ой, бежи скорее назад! Там все гаджушки у тебя погадать хотят! Сейчас всего-всего накидают, только ты им такое же говори, как этой больной, не то…
– Оставь её, дура, в покое, – с досадой произнесла подошедшая Настя, и Юлька в растерянности отступила. – Хватит с вас, поехали.
Молча они дошли до околицы села, молча сели в сани. Ни слова не сказал и почувствовавший настроение женщин Сенька. Коротко ругнувшись, он хлестнул лошадёнку, и цыганские сани тронулись по пустой белой дороге.
Впереди уже были видны низкие домики Цыганской слободы, когда Копчёнка снова решилась открыть рот:
– Меришка, а что эта раны[67] тебе дала?
Мери непонимающе, словно разбуженная, посмотрела на неё. Затем разжала ладонь. Копчёнка с любопытством склонилась над ней.
Это был небольшой овальный образ Богоматери. Изображение Марии оказалось старым, почерневшим, стёртым до неузнаваемости, и, вероятно, образок не представлял никакой ценности. Но рамка была из старинного потемневшего золота, украшенная мелкими зелёными и голубыми камушками. Копчёнка ахнула, схватила с ладони Мери образок, завертела его перед глазами, куснула рамку. С искренним сожалением проговорила:
– Эх, кабы прежде такую штуку взять, так большие деньги за неё б дали! А сейчас что ж… муки полмешка насыпят, и то радуйся.
– Отдай назад, – коротко велела Настя.
Юлька надулась, резко сунула образок в руку Мери. Та, помедлив, надела его на шею. Вопросительно посмотрела на Настю. Та улыбнулась, кивнула. И, повернувшись к Копчёнке, вполголоса сказала:
– Вот поглядишь, лучше тебя добисарка будет.
Юлька пренебрежительно пожала плечами. Проворчала:
– Ракли-и, тоже мне… – но ни Мери, ни Настя не услышали её.
…– Зачем тебе это нужно? – пожала плечами Дина, когда подруга закончила рассказ о своём дебюте. – Хоть убей меня, до сих пор не могу понять.
Они сидели вдвоём в крошечной комнатке Дины, забравшись с ногами на кровать и укутавшись одной огромной шалью. Снег на дворе, начавшийся ещё днём, к вечеру сменился страшной метелью, и за вихрящимися под окном белыми смерчами не было видно даже забора. В трубе, как живой, визжал и метался ветер, заглушая голоса и смех цыган в другой комнате. Там уже давно собрались все домочадцы – поужинали, накормили детей, поставили огромный самовар. И вскоре, разумеется, послышался голос Копчёнки, медленно и лукаво выводящей:
Несколько женских и детских голосов подхватили песню, а потом раздался и мягкий перестук босых ног по полу: кто-то пошёл плясать.
– Может, пойдём туда, к ним? – спросила Мери, кивнув на дверь. – Ты хоть развеешься…
– Иди, а я не хочу, – отрывисто ответила Дина. – Я это всю жизнь слушаю. В печёнках сидит.
Мери ничего не сказала, но Дина сама резко отвернулась от окна и в упор посмотрела на подругу.
– Зачем тебе это нужно? – с изумлением повторила она, приблизив к подруге исхудавшее лицо с огромными, серыми, болезненно блестящими глазами. – Я ещё могла понять – в городе… Много русских к цыганам в хоры шли. Цыганками хотели быть, прямо как ты. И хорошо получалось! Лучше наших пели, кто угодно подтвердит. Вон мать твою до сих пор в Москве помнят… Но сюда?! Здесь?! Для чего, объясни, ради бога, Меришка! Ты же русская, ты ко всему этому не присуждённая, как я, ты можешь жить как хочешь, где хочешь…
– И как? – слабо улыбнувшись, поинтересовалась Мери.
– Я на твоём месте знала бы как! – отрезала Дина. – Ещё ведь не всё кончено в этой войне! Поезжай на юг, в Крым, там Добровольческая армия, Врангель, по слухам, он отбивает красных… Боже мой, там сейчас вся Москва, весь Петербург! Ты ведь и собиралась туда с матерью! Как ты можешь, я не понимаю!.. – вдруг взорвалась она, оскалившись в лицо подруги так, что Мери отшатнулась. – У тебя месяц назад убили мать! Нет больше брата! Ты, княжна Дадешкелиани, бродишь за цыганским табором, в отрепье, нищая, бездомная! А ты будто не думаешь об этом! Ты… ты даже можешь смеяться! Просишься с нашими гадать, играешь в цыганку! Как это у тебя получается, скажи, как?! Научи меня, вдруг я тоже всё забуду и начну смеяться!
– Ты права, мамы больше нет, – Мери смотрела через плечо подруги в занесённое снегом окно. – И отца. И Зурико. И ехать мне некуда и не к кому. А если бы не цыгане, меня, верно, уже убили бы в овраге, как… как маму… или я бы умерла от голода… или…
Договорить она не смогла: губы задрожали, и Мери, судорожно сглотнув, спрятала лицо в ладони.
– Бедная моя, бедная… – прошептала Дина, обнимая её. – Прости…
– Я одна, понимаешь? – захлёбывалась слезами Мери. – Одна совсем, на всём свете… Тебе легче, ты цыганка, ты здесь своя. Какой бы ты ни была, что бы ни делала, тебя не прогонят, не бросят, а я… а мне… Ты это называешь игрой – что ж, пусть! Верно, так и есть! Но если я не буду в это играть, то снова останусь одна! Как та женщина, которой я сегодня гадала! В счастливом случае меня возьмут из милости в
