— Ну сейчас выйду. Наташа все еще смеется:

— Есть хирурги, которые не кричат и не ругаются, потому что они и зубилом сделают операцию. — Смеется. — Ты ему шлямбур, а он тебе грыжесечение. Ты ему, — смеется, — отвертку, а он резекцию желудка. Ориентируясь на себя, они не требуют и для других. А чуть начинает требовать, уже боится, что от других требует невозможное, так как от внутреннего самодовольства ни с кем себя сравнить не может. — Смеется. — А потому молчит.

Мишкин думал о том, что Володька говорит приблизительно то же, что, и смеясь и не думая, сказала Наташа, он бы еще добавил что-нибудь о пренебрежении.

Мишкин. Хватит трепаться. Работать надо. Агейкин прав. Порядка нет, и пора об этом подумать. А у тебя новая квартира на сносях, вот ты и про шлямбур вспомнила, наверное. Будем работать, а не трепаться — будет порядок. Я пойду к этому, кто ждет. — И вышел.

— Над тобой я смеюсь, Лев Павлович, на сестер орешь вот, порядок требуешь, они плачут, а ты что требовал полгода назад, то и сейчас остается. А он не кричит, но его, так сказать, поправки принимают. Он работает, а тогда все можно, даже но ругаться.

Вошел Мишкин, положил на стол коробку шоколадных конфет.

— Губанов приходил. Принес пакет — я его посылаю, говорю, зачем вы это, а он мне так проникновенно: «Доктор, ей-богу, похоронить меня было бы дороже». Против такого резона что я могу возразить. И вот вам результат: конфеты и коньяк. Конфеты ешьте. А коньяк пойдет ко мне в кабинет. — Ушел.

Мишкин медленно шел по коридору к кабинету: «Конечно, все это самодовольство. Даже то, что я готов себя прооперировать по своей же методике в доказательство, — не подвижничество, не жертвенность, а просто самодовольство. Просто я придаю слишком большое значение себе и своим делам и слишком верю в свои дела. Так, конечно, можно обмануть всех, даже себя. О себе-то всегда сам думаешь комплиментарно. Только дети истинный показатель, кто ты есть или был. Дети выросли пустыми, — значит, и ты был пустота. Если ты человек — дети будут людьми. Фу, запутался».

— Ну, отцы суетные, коньяк в клюве принес. Володя. Это ж прекрасно! А откуда?

Мишкин. Знакомый Нины один. Силы отнял у нас. Все время кому-то ей надо помочь.

Володя. Так открывай срочно. У меня закуска из утренней каши манной осталась. Чистый пудинг по консистенции.

Мишкин. Как поется в песне: «Вот поженимся, тады». Нельзя. И не то что произойдет несчастье или осложнение, но порядок должен быть. Никому нельзя — и тебе.

Филипп. Хватит, он уже один раз здесь был пьян.

Мишкин. Да и я на территории больницы никогда не пью. От греха подальше.

Володька. Ну это да. Уважаю, Мишкин, и ценю. Продолжай работать.

Мишкин. Как ты мне тут надоел. Ну чего ерничаешь!

Володя. Ты-то мне надоел и вовсе в жизни всей.

Филипп. А вы мне оба. Порознь еще ничего, а вместе — хоть святых выноси.

Мишкин. Пойдем. До завтра. Скоро Танька к тебе придет.

Вышли на улицу.

— Женьк, а как, правда, у Вовки все нормально?

— Вестимо.

— Уж и надоели все эти твои шаблоны. Поговори нормально.

— А может, Вовка и прав.

— Что прав?

— Что самодовольство все это.

— Да он это не говорил.

— Ну мог сказать.

— Когда скажет, тогда и будешь обсуждать.

— И правда, я стесняюсь сделать замечание. Он бы сказал, что стеснительность — самодовольство, боишься в неловкую попасть ситуацию, боишься показать себя не с лучшей стороны.

— Ты много сказал. Всего не пойму, но, наверное, глупость. Давай зайдем в этот буфет. Есть хочу. — Зашли. — А тут можно и по стаканчику сухого. Возьмем?

— Вестимо. Ну, извини.

— Будьте добры, дайте, пожалуйста, два пирожка с мясом и, если не трудно, два стакана рислинга.

Сзади тихий и, наверное, пьяный голос:

— Слово в простоте не скажут: пожалуйста, будьте добры, если не трудно — обнаглели совсем.

Мишкин засмеялся. За столиком сидели два парня и тоже пили вино. Да ведь по виду разве скажешь, что за парни. Обычные, как миллионы вокруг. Мишкин снова засмеялся.

— Ты что смеешься?

— А ты не слыхал?

— Что? Нет. Ничего не слыхал.

— Да так. Слово и дело сошлись, по-моему. Пойдем сядем.

— Алло. Это Мишкин говорит. С кем я говорю?.. А, Наталья Максимовна. Наташа, ну как вы там, собираетесь? Приготовили все рисунки? На улице дождик. Возьмите что-нибудь рисунки завернуть. Туда-то вы на машине, а вот обратно — можем испортить… Нет. Пожалуй, не волнуюсь… А чего ты волнуешься?.. Ты с кем оттуда поедешь? С Игорем?.. Значит, как договорились: вы берете машину, а там на площади я вас жду.

Мишкин повесил трубку, вошел в комнату. Галя причесывалась.

— Ну ладно тебе. Кончай. Поедем уже.

— Женечка, ну не дергайся. У нас еще много времени. Однако Мишкин, по-видимому, все равно нервничал. Он в уме проигрывал все, что ему придется говорить. Когда он докладывал на обществе случай абсолютно ясный — он, конечно, меньше волновался. Там было ясное дело. Эмболия легочной артерии — это смерть. Тут все решается за тебя. Надо использовать все, чтобы попытаться спасти. И он это делал. Он, можно сказать, не был активным участником. Он был ведомым обстоятельствами. Не мог же он просто смотреть, как человек умирает. Кто может на это что-нибудь возразить. И выступления в прениях после его сообщения, естественно, носили комплиментарный характер, и лишь некоторые добавляли в крайнем случае: а вот мы, когда тоже… а не лучше ли было бы… и т. д. Но поскольку ни у кого не было успешных удалений эмбола из легочной артерии, то и выступления такого характера переходили тоже в панегирический стиль. Лишь один профессор выступил, что хорошо бы предварительно сделать рентгеноконтрастное исследование легочных сосудов и тогда диагностика была бы абсолютно точной, и привел в пример собственную методику и продемонстрировал снимки. В своем заключительном слове Мишкин и сказал, что показаны очень интересные и хорошие снимки, что очень интересная и хорошая методика, в тех случаях, когда диагноз остается неясным, что в своей дальнейшей работе он, безусловно, если позволят обстоятельства и время, прибегнет к… и так далее и так далее.

Но в тот раз все было ясно. А сейчас он предлагает методику операции, которая должна заменить несколько других, царствующих ныне, которым посвящены не одна диссертация, не одна монография, которые широко рекомендуются практическим хирургам, в том числе и Мишкину, и авторы которых и проповедники которых, профессора, будут сидеть в первых рядах среди членов общества, слушателей Мишкина.

Конечно, будешь нервничать. Кто он такой!

Мишкин молча шел рядом с Галей, и начинались обычные его душевные биения, когда он начинал во всем винить себя и ругать Галю, а это случалось всегда, если что-то происходило в отделении, начиная от украденного кем-то куска торта у больного или книжки у больной до осложнений или смертей после операций. Он начинал метаться и говорить, что это его вина, что он либо не указал, либо недоглядел, либо распустил, либо не сделал. «Я виноват, я виноват», — начинал он довольно бессмысленно и тупо стенать. Марина Васильевна говорила ему в таких случаях: «Прекрати свои истерики. Брось беспрестанно виниться — так же не воспитаешь». А он отвечал, что надо не воспитывать, а учить. «Как же ты их учишь, — говорили ему, — когда ты сам все делаешь, нужно же и для учебы тоже, чтобы все твои сотрудники и