Он с серьезным видом разговаривал с хорошо одетой парой, жестами указывая в мою сторону.

Все еще ходатайствовал за меня, хотя мы оба знали, что это безнадежное дело.

Я достал лютню из потрепанного футляра и начал ее настраивать.

Это была не лучшая лютня в Эолиане.

Далеко не лучшая.

Гриф был слегка изогнут, но не кривой.

Один колок расшатался и постоянно норовил сменить тон.

Я сыграл тихий аккорд и поднес ухо к струнам.

Подняв голову, я увидел лицо Денны, ясное, как луна.

Она оживленно улыбнулась мне и помахала пальцами под столом, где ее кавалер не мог заметить.

Я нежно дотронулся до расшатанного колка, проводя рукой по теплому дереву лютни.

Лак поцарапался и протерся в некоторых местах.

С ней плохо обращались в прошлом, но от этого она не стала менее прекрасной внутри.

Так что да.

Она имела недостатки, но какое это имеет значение, когда речь заходит о делах сердечных?

Мы любим то, что мы любим.

Рассудок в этом не участвует.

Во многих отношениях, неразумная любовь является истинной любовью.

Любой может любить просто так.

Вот так просто, как положить пенни в карман.

Но любить, несмотря ни на что.

Знать недостатки и любить их также.

Это редкое, чистое и совершенное чувство.

Станчион сделал широкий жест в мою сторону.

Раздались непродолжительные аплодисменты, а за ними последовала внимательная тишина.

Я сыграл две ноты и почувствовал, как публика придвинулась ко мне.

Я коснулся струны, слегка настроил ее, и начал играть.

Прозвучало лишь несколько нот, и все узнали мелодию.

Это был «Вожак». Мотив, который пастухи насвистывали в течение десяти

тысяч лет.

Простейшая из простых мелодий.

Мотив, который мог сыграть любой имеющий ведро.

Ведро было бы даже излишеством.

Пары сложенных рук вполне достаточно.

Одной руки.

Даже двух пальцев.

Проще говоря, это была народная музыка.

Сотни песен были сложены на мотив «Вожака». Песни о любви и войне.

Песни с юмором, трагедией, и страстью.

Я не стал утруждать себя ни одной из них.

Никаких слов.

Только музыка.

Только мотив.

Я поднял голову и увидел лорда Кирпичную Челюсть склонившегося к Денне, и делающего пренебрежительный жест.

Я улыбнулся, аккуратно извлекая мелодию из струн лютни.

Но вскоре моя улыбка стала напряженной.

На лбу выступили бусинки пота.

Я согнулся над лютней, сконцентрировавшись на движениях рук.

Мои пальцы метались, затем танцевали, затем летали.

Я играл мощно точно ливень, как молот кузнеца, бьющий по металлу.

Я играл мягко, как солнце над осенней пшеницей, нежно словно единственный колышущийся лист.

Вскоре мое дыхание стало прерывистым.

Мои губы сжались в тонкую, бескровную

линию.

Добравшись до припева в середине песни, я тряхнул головой, чтобы убрать волосы с глаз.

Пот разлетелся дугой, забрызгав деревянную сцену.

Я тяжело дышал, моя грудь вздымалась как кузнечные мехи, измученная, как загнанная до пены лошадь.

Песня звенела, каждая нота ее была ясной и четкой.

Один раз я чуть не сбился.

Ритм сбился на долю секунды…

Затем я как-то поправился, прорвался и смог закончить последнюю строку, играя сладкие и чистые ноты, несмотря на то, что пальцы мои превратились в одно размытое пятно.

Потом, когда очевидно стало, что ни мгновения больше я не выдержу, последний аккорд прозвенел по залу и я в изнеможении упал в кресло.

Публика взорвалась аплодисментами.

Но не вся публика.

Десятки людей по всему залу вместо этого громко засмеялись, некоторые стучали кулаками по столу и топали, шумно выражая своё веселье.

Аплодисменты стихли практически мгновенно.

Мужчины и женщины замерли в середине хлопка и уставились на смеющихся членов публики.

Одни выглядели разозленными, другие озадаченными.

Многие просто были оскорблены за меня, и возмущенное бормотание побежало по залу.

Прежде чем успело начаться сколько-нибудь серьезное обсуждение, я сыграл одну высокую ноту и поднял руку, возвращая к себе внимание аудитории.

Я еще не закончил.

Даже наполовину.

Я устроился поудобнее и расправил плечи.

Проведя пальцами по струнам, я дотронулся до расшатанного колка и без усилий начал играть вторую песню.

Это была одна из песен Иллиена: «Тинтататорнин». Сомневаюсь, что вы когда-нибудь слышали о ней.

Она совершенно не похожа на другие работы Иллиена.

Во-первых, в ней нет слов.

Во-вторых, хотя она довольно красивая, она совсем не такая запоминающаяся или трогательная, как многие более известные его песни.

И самое главное, ее крайне сложно играть.

Мой отец называл ее «лучшей песней, когда-либо сочиненной для пятнадцати пальцев». Он заставлял меня играть ее,

когда я слишком зазнавался и считал, что меня не помешает поставить на место.

Нужно ли говорить, что практиковался в ее исполнении я с завидной частотой, иногда по несколько раз за день.

Итак, я исполнял «Тинтататорнин». Я отклонился назад в кресле и положил ногу на ногу, слегка расслабившись.

Мои руки лениво двигались по струнам.

После первого припева я коротко вздохнул, как мальчишка, вынужденный оставаться запертым в