Самой очевидной частью была отзывающяяся эхом пустота, порожденная вещами, которых недоставало.

Будь здесь непрерывный дождь, он барабанил бы по крыше, заливая карнизы и постепенно вымывая тишину в море.

Будь в кроватях таверны любовники, они бы вздыхали и стонали и пристыдили бы царящую здесь тишину.

Будь здесь музыка...

но нет, конечно, никакой музыки не было.

На самом деле не было ничего из этого, и потому, в воздухе висела тишина.

Снаружи 'Путеводного камня' шум далекого веселья прорвался сквозь деревья.

Пение скрипки.

Голоса.

Топанье сапогами и хлопанье руками.

Но звук был тонок как нить, и движение ветра порвало его, оставив лишь шелест листвы и нечто похожее на далекое уханье совы.

И это тоже затихло, оставив после себя вторую тишину, ожидающую, как бесконечный вдох.

Третью тишину заметить было нелегко.

Если бы вы послушали час, то начали бы ощущать ее в холоде металла дюжин замков, запертых крепко-накрепко, чтобы не впускать ночь.

Она лежала в грубых глиняных кувшинах сидра и пустотах таверны проваливаясь там, где должны были быть столы и стулья.

Она была в пестроте синяков, расцветающих по телу, и находилась она в руках человека, которому и принадлежали эти синяки, когда он скованно поднялся с постели стискивая от боли зубы.

У мужчины были по-настоящему рыжие волосы, рыжие как пламя.

Его глаза были темные и отстраненные, а двигался он с неуловимой уверенностью вора в ночи.

Он спустился по лестнице.

Там, за плотно закрытыми ставнями окнами, он поднял руки как танцор, перевел вес с ноги на ногу, и медленно сделал единственный идеальный шаг.

Трактир «Путеводный камень» принадлежал ему, так же как и третья тишина принадлежала только ему.

Это было очень уместно, потому что именно третья – самая большая - часть тишины содержала в себе две другие.

Она была бездонна и безбрежна, как конец осени.

И тяжела, как огромный обкатанный рекой валун.

То была терпеливая покорность срезанного цветка - молчание человека, ожидающего смерти.