Вашингтон оказался разочарованием во всех смыслах. Эйб ожидал увидеть блестящий мегаполис, полный «замечательных умов, призванных служить избирателям». Вместо этого он нашел лишь «несколько маяков в тумане глупости». Что же касается мечты о большом городе, то Вашингтон, округ Колумбия, был куда провинциальнее Луисвилля и Лексингтона — если не считать нескольких архитектурных чудес. «Кучка дворцов в прерии», как называл его Эйб. Краеугольный камень Монумента Вашингтона был заложен недавно. Ни он, ни Капитолий не будут закончены до самой его смерти. Еще одним разочарованием столицы были рабы. Они были даже в пансионе миссис Спригг, где проживали Эйб с семьей. А аукционы шли на улице, где он проводил свое рабочее время. Их содержали в клетках, как раз на том месте, где впоследствии будет построена Эспланада с гигантской фигурой Эйба, устремляющей взгляд в вечность.
Из окна Капитолия [можно] увидеть что-то вроде конюшни, где толпы негров собирают, хранят, а потом продают на южных рынках, как табуны лошадей. Люди — прикованы друг другу и продаются! И это здесь, в тени здания, девизом которого является «Все равны»! Которое было заложено под крики «Свобода или смерть!». Такое честный человек с трудом может вынести.
В начале свое карьеры конгрессмена Эйб внес законопроект об отмене рабства в Округе Колумбия. Но написал он его так осторожно, что вышло «сильно жестко для рабовладельцев и слишком мягко для аболиционистов». Но для конгрессмена на первом сроке это был поступок, пусть и не совсем блестящий. Билль даже не прошел на голосование.
Но подобные оплошности не испортили прекрасное впечатление об Аврааме Линкольне среди конгрессменов — и совсем не из-за его исключительного роста. Современники описывали его как «неуклюжего и долговязого» в брюках, «заканчивающихся в шести дюймах от лодыжек». И хотя ему еще не было сорока, многие демократы (и кто-то из друзей- вигов) прозвали его «стариной Эйби» из-за его «грубой внешности и усталых глаз».
Вечером я рассказал об этом Мэри, когда она купала мальчиков, и признался, что это несколько раздражает меня.
— Эйб, — сказала она, не выразив колебаний ни взглядом, ни жестом. — Можно найти кучу конгрессменов, что выглядят вдвое лучше тебя, но не найдется ни одного, кто имел бы хоть половину твоего ума.
Я — счастливый человек.
Но дурацкие прозвища были меньшей из его проблем, что следует из записи несколько дней спустя:
Нельзя пройти из одного конца здания в другой и не услышать разговора о вампирах! Никогда я не слышал, чтобы это предмет обсуждался так часто, и так много! Долгие годы я считал его собственным мрачным секретом — секретом даже от жены и детей. Однако здесь, в коридорах власти, этот секрет известен каждому. Многие из делегатов тайно шепчутся об «этих проклятых южанах» и их «черноглазых» приятелях. Об этом шутят. В этом участвует даже [сенатор Генри] Клэй{29}!
— Почему Джеф Дэвис носит такой высокий воротник? Скрывает следы на своей шее.
В каждой шутке есть правда, в самом деле, я еще не слыхал о южном конгрессмене, который не защищал бы интересы вампиров, не сочувствовал их делу, или не боялся их мести. Что же касается моего опыта [с вампирами], здесь я храню молчание. К этой части моей жизни я не намерен больше возвращаться — ни словом, ни делом.
xxxxxxx
Эйб проснулся от звука разбитого стекла.
Двое людей влезли к нам через окно, на второй этаж. Под моей подушкой не было пистолета. Не был топора у кровати. Прежде, чем мне удалось встать, один из них ударил меня по лицу с такой силой, что я пробил изголовье кровати затылком.
Вампиры.
Я не успел собраться с силами, как один из них схватил Мэри и заткнул ей рот, заглушая крик. Другой достал из кроватки Боба и твари покинули нашу комнату тем же путем, что пришли — через окно и вниз по улице. Я вскочил и бросился в погоню, не раздумывая выбил окно, весь порезавшись стеклом. Темнота, редкие прохожие на Вашингтонских улицах. Я смог услышать крик Боба впереди, из мрака. Я побежал вслед за ним, меня охватила паника, какой прежде я еще не знал. И ярость.
Я разорву их на куски, когда поймаю…
Слезы в глазах… неконтролируемый хрип из груди… порезанные мышцы ног. Квартал за кварталом, поворот на эту улицу, и на эту улицу, и тут голос Боба изменил направление. Его крики слабели, заглушаемые ветром, мои ноги не могли идти. Я упал… рыдая по сыну — мой беспомощный мальчик один в темноте — в темноте, где отец не сможет спасти его.
Эйб поднял трясущуюся голову, и обнаружил, что находится у пансиона миссис Спригг.
Теперь… теперь страшная мысль пришла мне в голову и паника вернулась.
Эдди…
Я помчался по лестнице, потом оказался в комнате. Молчание… пустые кровати… разбитое окно… оборванные занавески — и кровать Эдди у дальней стены. Я не мог заглянуть в нее. Не мог решиться. Что, если его там нет?
Умоляю, Господи…
Как я посмел оставить его? Как я мог забыть о своем топоре? Нет… нет, я этого не вынесу — и я стоял в дверях, рыдая — я сердцем чувствовал, что все остальные мертвы.
Но тут раздался его крик, слава Богу, и я бросился через комнату — почувствовать его тепло в своих руках. Но уже у кроватки я посмотрел в нее и увидел, что белая пеленка залита кровью. Но не кровью Эдди — нет, вместо него лежал демон. В залитых кровью пеленках с колом в сердце и дырой в затылке. Неподвижно лежал в кроватке, из его, чем-то знакомого тела льется кровь… то ли дитя, то ли взрослый. Его усталые глаза открыты, но пусты. Смотрят на меня. Я знаю его.
Это я.
Эйб проснулся — сердце колотилось. Повернулся налево и увидел мирно спящую рядом с ним Мэри. Проверил спящих мальчиков, они целы и невредимы.
Прежде, чем (безуспешно) попытаться заснуть, он взял журнал и записал туда четыре слова:
Этот город в огне.
III
В феврале 1849-го Эйб сидел у камина миссис Спригг с одним своим старым знакомым.
