упиваясь собственным всемогуществом. Этих пижонов мы не удостаивали вниманием. А грузовиков не было; один прокатил, но его кузов был забит до отказа грузом, а в кабине сидели попутчики. Вернее, попутчицы. Всезнающий Сашка объяснил, что транзитные шоферы — народ ушлый, знают, кого сажать к себе. Что толку от таких, как мы, а с симпатичной попутчицей и в дороге радостней, и можно напроситься на чаек, и прочее. Сашка все настойчивей натаскивал меня, все больше осваивался в роли просветителя (считал меня полным профаном, хотя отлично знал, что я отслужил в армии и уже не один год пробивался в Москве, то есть всего хлебнул немало).

Жара не ослабевала; красные круги перед глазами превратились в красные шары; часа через два в небо вкрались дождевые облака, но, видимо, капли высыхали на лету — во всяком случае до нас не долетали. Отмахав километров двадцать, мы взмокли и присели на обочину в тени под деревьями.

Отдышавшись, я приготовился размышлять о смысле жизни, но внезапно вновь явилась Моя Девушка — кротко напомнила о себе в образе белошвейки. Легко и непринужденно она подшивала и гладила мои рубашки. Потом каким-то странным образом я увидел ее склоненной над спящим ребенком — она трогательно пела колыбельную нашему сыну… Что мне особенно нравилось в Моей Возлюбленной, так это ее умение всегда быть чуть-чуть новой. Известное дело, женщина не должна до конца открываться, чтобы мужчина не чувствовал, что завладел ею полностью: ее телом, душой, мыслями. Но Моя Девушка раскрылась передо мной целиком, без остатка, и тем не менее я постоянно открывал в ней что-то новое — такой разносторонне-одаренной она была (еще бы! какой же ей быть?! ведь образ-то собирательный!).

— Не мешает это зарисовать, — Сашка кивнул на дальние холмы с разбросанными поселками, как бы подчеркивая разницу между тем, что нас окружало, и тем, о чем я мечтаю.

Мы не поленились достать папки, и, черкая карандашом, Сашка усмехнулся:

— Говорят, творчество — это общение с возвышенным. Но возьмем меня. Я иногда беру карандаш и думаю о том, что я всего лишь ремесленник. Мне главное — все сделать ясно. Не просто, а ясно. И ничего не упустить из вида. Ведь мы, художники, причастны ко всему, что происходит на земле. А без искусства людей губит вещизм, пассивность, равнодушие. Бесспорный аргумент.

Сашка, прищурившись, смотрел то вдаль, то на бумагу, делал сочные объемные штрихи. И если у меня получалась простая фиксация увиденного, какое-то остановившееся мгновение, то у него — все в движении и время прямо-таки текло. Мы видели одно и то же, а изображали увиденное по-разному, и я вдруг задумался — а ведь каждый не только по-своему воспринимает окружающий мир, но и совершенно неповторима его судьба. И похожих на нас с Сашкой полно, но именно таких — двойников на свете никогда не было и не будет. Почему-то раньше об этих простых вещах, лежащих на поверхности, я не задумывался.

К вечеру нас все-таки подбросил порожний грузовик, довез почти до самого Кишинева; во всяком случае, когда мы улеглись спать в скирде, на горизонте виднелись пригородные огни, и в том месте на небе светилось зарево.

После проведенной накануне беспокойной ночи на этот раз выспались с удобствами: на мягкой, сладко пахнущей подстилке, среди увядших васильков, стрекочущих кузнечиков и шуршащих полевых мышат. Ночь была теплой, и спали долго — проснулись, когда по шоссе вовсю сновали машины.

— Вставай! — приказал Сашка, энергично массируя бицепсы. — Я знаю немало людей, которые любят поспать, но ты переплюнул всех. Между тем, жизнь содержательней и ярче снов.

Не успели мы вступить в предместья города, как к ночному истинному удовольствию получили дополнительную порцию — познакомились с красивой пожилой румынкой, которая продавала пакетики с лечебными травами. Узнав, что мы приезжие художники, женщина пригласила нас к себе на чай с вареньем.

Она жила в доме, окруженном цветниками; комнаты были хорошо обставлены, на стенах в тщательно продуманном порядке висели написанные маслом молдавские пейзажи.

— Мой муж был художник, — с акцентом пояснила женщина. — Я люблю художников. Картины меня приводят в трепет. Располагайтесь, можете остаться ночевать. Места у меня много. Заодно забор почините.

Два дня прошли в жизнерадостном ритме: мы починили забор и крышу сарая, вели с хозяйкой захватывающие беседы (известное дело, людей объединяет не столько национальность и возраст, сколько духовные интересы) и, естественно, осмотрели весь город и что бросалось в глаза, так это чистые улочки, покрашенные фонари и урны (не то, что у нас при российской безалаберности) и множество цветов (у нас такое трудно представить — их давно бы потоптали и вырвали) и, конечно, улыбающиеся лица (в нашей толпе преобладают сумрачные — незнакомые люди никогда не улыбаются друг другу).

Ну, и само собой, мы сделали кучу акварелей и с десяток портретов нашей благодетельницы. Портреты подарили румынке на память, а из рисунков устроили выставку-продажу, развесив их на заборе перед домом, и — кто бы мог подумать! Разгорелись исключительные страсти — рисунки моментально раскупили соседи хозяйки. Тогда нам был непонятен столь ошеломляющий спрос на далеко не профессиональные поделки, только позднее дошло — румынка просто уговорила соседей поддержать молодых художников.

Отъевшиеся и разбогатевшие, на третий день мы, с чувством прекрасного в душе, покинули Кишинев, причем выехали с комфортом — на междугородном автобусе (при ослабевшей жаре и легкой облачности), и вскоре прикатили на Дунай в старинный городок Измаил.

«Голубой Дунай» оказался далеко не голубым, а желто-глинистым, с перегруженным судовым ходом: нескончаемой чередой проходили баржи, буксиры, катера. С одной стороны порта виднелись причал и флотилия частных «комариных» судов, с другой — пляж, запруженный пестрой толпой отдыхающих — и все это под щедрыми лучами солнца.

Мы подошли к пятаку белого сыпучего песка, искупались и легли позагорать. Задрав голову, Сашка принюхался.

— Смотри, до моря еще полсотни километров — предположительно, а уже угадывается его запах. И ветер явно морской. Улавливаешь, он доносит былые времена, грохот морских сражений, крики пиратов?.. Ветер дает ощущение пространства. Когда дует ветер, мне просторно, разыгрывается воображение, в голове появляются светлые мысли. Такой мягкий аргумент.

Я думал, мой друг просто закладывает основы хорошего настроения, а он вдруг глубоко вздохнул и обрушил на меня настоящую исповедь.

— И как там мои старики без меня? Двоюродная сестра обещала заходить, но она такая необязательная, кукла… Понимаешь, мои старики — беспомощные люди. У матери склероз, она рассеянна — дальше некуда, а у отца больные ноги… Мать всегда была не от мира сего. Еще когда я учился в школе, она вечно забывала, в каком я классе. И ни разу не была в школе… Нет, однажды пришла, когда меня обвинили в воровстве. У кого-то шапка пропала, а уборщица последним видела меня. Потом-то шапку нашли. Ну а мать пришла в школу, накричала на всех, но оказалось, перепутала школы. Зашла в соседнюю, женскую…

Сашка засмеялся, потянулся и, чтобы загореть равномерно, перевернулся.

— И отец мой чудак. Все мечтает разбогатеть. Мы жили-то всегда в нужде… Отец говорит, что он из княжеского рода. Будто бы когда-то Петр Первый выписал из Англии Гамильтонов лить пушки, те женились на княжнах, родственниках отца, а впоследствии все умотали во Францию.

— Ладно заливать-то, — грубо оборвал я Сашку.

— Представь себе. Именно так. А муниципалитеты городов, которые стоят на земле Гамильтонов, выплачивают огромную пошлину; раз в столетие потомкам Гамильтонов в Англии, а раз потомкам отца в России. Но в России-то остался только отец. И надо же! Именно в наше столетие ему должны подвалить миллионы. Отец уже потирал руки, но вдруг его вызывают в Большой дом и сообщают: «Вряд ли получите. Недавно была аналогичная история. У одних в Америке кто-то умер, и послали целый пароход наследства, но пришла депеша: „Пароход затонул недалеко от берегов Европы… кое-что удалось спасти“. Им дали мотоцикл с коляской. Вот такая история…»

Сашка снова засмеялся и принял прежнюю позу.

— Но может, отец все придумал. Он любит поюморить… Отец вообще чудик — перед пенсией заведовал одной технической конторой… и не брал на работу женщин. «Женщины хороши только после работы», — говорил. Даже если ему рекомендовали очень талантливую женщину, он вместо нее брал