было недостаточно тепло, чтобы сбросить пальто, но и не так холодно, чтобы особо утепляться, и вдруг — солнце в полнеба, обвальное повышение температуры; на улицу сразу высыпало множество девушек в летних платьях.

Я вышел из училища в приподнятом настроении — только что закончил декорации и худсовет принял их на «ура!». Я решил прогуляться и направился в сторону кольца бульваров; дошел до Никитских ворот, смотрю — на углу странная девушка — топчется на месте, растерянно озирается, разглядывает номера домов; на ней — простенькое платье, кофта, берет и стоптанные туфли. «Какая-то провинциалка», — мелькнуло в голове и, не колеблясь, я подошел:

— Девушка заблудилась?

Она испуганно вздрогнула, но тут же робко улыбнулась.

— Ага! Мне сказали, здесь есть художественное училище.

— Училище есть, но театральное… Ты из провинции? Какое училище тебе надо?

— Я не знаю, — она не спускала с меня наивных доверчивых глаз. — А как вы узнали, что я из провинции?

— Хм, сразу видно, — я изобразил из себя многоопытного столичного волка.

— Я, правда, приезжая. Из Карачева. Слышали про такой городок? Это под Брянском.

Я пожал плечами и продолжил гнуть свое:

— Художественных училищ в Москве несколько, но везде огромный конкурс. Поступай в Калининское. Это в Подмосковье. Там всего двое на место. Ты занималась живописью?

Она замотала головой.

— Но люблю рисовать. В школе рисовала лучше всех.

Я усмехнулся, мгновенно вспомнив себя, пять лет назад.

— А вы художник? — она так и пожирала меня глазами.

Я важно кивнул.

— Работаю в театре Вахтангова.

— Здорово! — она восхищенно улыбнулась.

— А где ты остановилась? — спросил я, чтобы перевести разговор ближе к делу.

— У родственницы… А вы где учились рисовать? Расскажите. Пойдемте погуляем куда-нибудь в парк.

— Да нет! — я скривился. — Давай лучше купим бутылку вина и покатим ко мне. Покажу работы и расскажу что к чему.

Она замотала головой, потупилась, надулась.

— Как же так, сразу… Мы же совсем не знаем друг друга… Я думала, в Москве все воспитанные, а вы… — она часто заморгала, повернулась и перешла на другую сторону улицы.

А я пошел дальше на поиски новых приключений, посчитав эту встречу всего лишь досадной случайностью, которая не может испортить настроение. И невдомек мне, эгоисту, было, что минуту назад небрежно, походя, заронил первое разочарование в юную чистую душу.

Итак, в институт я не поступил, но уже жил в Москве, имел интересную работу и более-менее отчетливое будущее, и у меня было множество знакомых и даже три друга: Исаев, Чернышев и Мякушков.

Я выжил в городе, выстоял, начав с нуля. Наверно, при этом кое-что потерял (сердце-то, бесспорно, стало черствее), но все же пробился в одиночку, без всякой поддержки, мне никто не расчищал дорогу. Я сам себя сделал, сам научился видеть и изображать увиденное, и пусть достиг немногого, зато самостоятельно — этим, как мальчишка, горжусь до сих пор. Вот только сны не оставляют в покое — много лет не могу избавиться от наваждений — будто все еще не устроился в Москве. Никак не могу расстаться с пережитым, с собой бродягой в драной одежде… И что они лезут, эти сны?! Что им надо?! Куда от них деться?! Я давно немолодой человек, давно живу благополучно, спокойно, но горькие сны то и дело теребят душу: то ночую в подвале и по мне бегают крысы, то в меня стреляет охранник, то ловит милиция… Мои ночные стоны пугают домашних, соседи возмущенно стучат в стену, я просыпаюсь в холодном поту…

Недавно соседка посоветовала записать прошлую жизнь и записи сжечь. Я уже хотел сделать костер из этих листов, а потом подумал: «Прошлое не зачеркнуть, не переделать».

И все же, несмотря ни на что, я и толком не знаю, что лучше — мое теперешнее благополучие или те мытарства. И не знаю, в чем заключается счастье — то ли это путь к успеху, то ли сам успех.

Все началось с того, что в нас вселилась далеко не безобидная страсть к странствиям, с ума сводящая тяга к пространству, ко всему неизвестному, некий дух бродяжничества. Это обстоятельство, смахивающее на пьяный психоз, будоражило нас до тех пор, пока мы не выехали из города.

Наше путешествие было в полном смысле слова безумным, рискованным, без всякой заманчивой цели. Человечество трудно чем либо удивит, но мы все же попробовали: пешком, на попутных грузовиках и товарняках, в пассажирских поездах и автобусах, на прокопченном толкаче буксире и роскошном теплоходе мы объехали около четырех тысяч километров… без рубля в кармане. Мы ели что придется и ночевали где ночь застанет, и были свободны настолько, что не знали, что с нами случится через час, через пятнадцать минут; сами себе выдумывали занятия, сами распоряжались своим временем, а чтобы смягчить судьбу, расцветили путешествие дымкой романтизма — представили скитания некой погоней за счастьем — то и дело думали о наших девушках: Сашка о Наталье, которая ждала его в Москве и которой он из каждого города посылал открытки, а я — о девушке, которую еще не встретил, но достаточно зримо представлял ее образ, без всякой сентиментальной фальши.

С Сашкой Шульгиным я подружился в библиотеке «Ленинке», где по вечерам собирались студенты и молодые рабочие; там, в курилке — элитарном клубе, он был всеобщим любимцем; я ни разу ни от кого не слышал о нем плохих слов (только от его возлюбленной), самое худшее, что слышал — «странный», но и это произносили уважительно. Добросердечный, одержимый, с прекрасной улыбкой и прямо-таки солнечным смехом, он обладал магнетическим обаянием, притягивал к себе всех, независимо от возраста. Сашка занимался многими видами спорта и запойно читал книги по всем областям знаний (мог ответить на любой вопрос), то есть был десятиборцем и энциклопедистом, Гераклом и Сократом одновременно, но главное — чистым во взглядах, почти святым — общение с ним было сродни посещению храма, честное слово; его можно назвать великолепнейшим из блистательнейших.

Он учился в инженерно-физическом институте и подрабатывал в газетах — делал отличные карикатуры, и делал так, как из моих знакомых художников не мог сделать никто.

Он жил с престарелыми родителями, и ему приходилось бегать по магазинам, помогать матери по хозяйству, водить отца по поликлиникам и еще выполнять разные дурацкие поручения самовлюбленной заносчивой Натальи Кастальской, студентки филфака, которая, искусно притворяясь, не столько скрашивала, сколько обедняла его жизнь. Он чуть ли не законно числился резервным женихом в ее семье и, что особенно обидно, — потакал «невинным забавам» своей ненаглядной и смотрел на нее раболепно, вбирая каждое ее слово и движение.

— И смех и грех, — с искренним недоумением говорили за Сашкиной спиной, не в силах понять его самой большой ошибки в жизни.

Наталья имела броскую внешность и, придавая немалое значение одежде, моде, постоянно устраивала некую игру в образы, «искала свой стиль». Она одевалась «по настроению» и в зависимости от наряда меняла походку, интонацию голоса и даже выдумывала себе какое-то немыслимое имя.

— Она такая красивая, что на нее просто ходят смотреть, — говорил Сашка. — Как на классический стандарт красоты.

Я-то не видел этого стандарта и называл Наталью «картонной женщиной», а ее жизнь «кукольным театром».

Позерка Наталья обладала ограниченным кругозором и выражалась вычурными фразами, притупившимися от долгого употребления. К Сашке она относилась небрежно, выслушивала его с