несколько секунд, потом внезапно вскрикивает с яростной убежденностью, словно нашел решение мучившей его проблемы: – Я поцелую тебя десять тысяч раз, клянусь Богом! – Целует, она негромко выкрикивает протесты и слабо вырывается. – Мясо, значит? Тушеное? Ты –
Но разве бывает слишком поздно для любви?
В конце концов Джордж подходит к открытому окну, облокачивается о подоконник, глядит наружу. А свет появляется, исчезает и появляется снова; все пение и сияние дня возвращаются.
А свет появляется и меркнет, тускнеет и исчезает, кошка, подрагивая, хищно крадется по забору в заднем дворе, свет вновь тускнеет, появляется опять, исчезает – и все навеки такое же, как было всегда.
34. СЛАВА МЕДЛИТ
Прошло пять недель – пять недель, сотканных из света и тени, пять недель окрыленной надежды и горькой, унылой безнадежности, пять недель радости и горя, мрака и сияния, слез, смеха, любви и – еды!
Самое большое, на что Джордж мог обоснованно рассчитывать – это что рукопись попала в руки умному человеку, и тот внимательно ее читает. Об испытаниях мистера Черна на запах и на ощупь он не знал. Знай Джордж о первом, то мог бы только надеяться, что запах всего написанного им покажется мясистым ноздрям мистера Черна здоровым и приятным. Что до второго – могла ли рукопись в полторы тысячи страниц, толщиной двадцать пять дюймов, не показаться издателю на ощупь ужасающей? Одного вида ее было достаточно, чтобы привести рецензента в дрожь, заставить редактора побледнеть, а типографа в ужасе отшатнуться.
Собственно говоря, этим предварительным испытаниям рукопись не подвергалась. Судьба ее решилась меньше чем через час после поступления в издательство господ Черна и Белла. Мистер Черн, выйдя из своего кабинета, вдруг остановился, хлопнул пухлой ладонью себя по лбу и, указав рассыльному на эту гору писанины у него на столе, вскричал:
– Господи, что это такое?
Услышав, что это рукопись, мистер Черн застонал. Оглядел ее со всех сторон изумленными, недоверчивыми глазами. Осторожно подошел к ней поближе, протянул руку, ткнул ее пальцем – она не шевельнулась. В конце концов положил на нее руку, придвинул к себе, приподнял, ощутил ее вес, застонал снова – и бросил на место!
– Нет! – выкрикнул он и сурово поглядел на рассыльного.
– Нет! – крикнул он снова, сделал два шага вперед, один назад и замер.
– Нет! – решительно крикнул он и быстро замахал пухлой рукой перед лицом, жест этот красноречиво говорил об отвращении к запаху и остервенелом отказе.
– Нет! Нет! Нет! – прокричал он. – Убери ее! Она смердит! Пфуй! – И зажав пальцами ноздри, быстро вышел.
Таким вот образом и было решено дело.
И теперь забытая, нечитанная рукопись пылилась на стопе старых гроссбухов, а господа Черн и Белл пили коктейли по соседству в баре Луи.
Джордж уже дошел до помешательства. Он перестал сознавать, спал он или нет, ходил или сидел, ел или голодал. Сутки за сутками проходили в кошмарном хаосе и кошмарных мучительных снах. Он постоянно жил в ожидании почты – прибытия единственного, рокового, пугающего, безумно желанного письма – которого он ежечасно ждал и которое все не приходило.
В конце пятой недели этих мучений, когда стало казаться, что плоть и кровь, мозг и дух больше не вынесут, когда Джордж решил, что перестал надеяться, однако не мог вынести полной утраты надежды, когда ничто, ни сон, ни еда, ни выпивка, ни книги, ни разговоры, ни работа в Школе, ни писание, ни любовь к Эстер не могли принести ни минуты покоя, ни мига забвения, он сел и написал письмо господам Черну и Беллу, в котором спрашивал, прочитана ли рукопись, и как они намерены с ней поступить.
Ответ пришел неожиданно быстро, через два дня. Джордж вскрыл конверт непослушными пальцами – и с застывшим лицом стал читать письмо. Не успев прочесть и десятка слов, он догадался об ответе, и лицо его побледнело. Написано в письме было вот что:
«Уважаемый сэр.
Мы прочли вашу рукопись и, к сожалению, не сможем ее опубликовать. Хотя в ней есть отдельные проблески таланта, нам кажется, что вся работа в целом не обладает достоинствами, которые оправдали бы публикацию, кроме того, объем ее столь велик, что даже если бы нашелся издатель, пожелавший опубликовать ваше произведение, оказалось бы неимоверно трудно найти читателя, который пожелал бы его читать. Книга чересчур автобиографическая – хотя ни Черн, ни Белл не читали рукописи, хотя никто из них толком не знал, что значит «автобиографическая», или как одно художественное произведение может быть более или менее «автобиографическим», чем другое, они сочли возможным предположить с полной уверенностью, что эта рукопись
А пока что, к сожалению, не можем дать вам более ободряющего ответа
Искренне Ваш Джеймс Черни»
И что теперь? – слезы, брань, драки, скандалы, пьянство, проклятия, дикая ярость, безумное отчаяние?
