отцом!.. Бросил твою мать ради проститутки!
Он, негромко, сдавленно: Послушай, ты! Оставь моего отца в покое!.. Убирайся!
Она, по-прежнему негромко, но с нарастающим волнением: Ухожу!.. Ухожу сейчас же!.. Оставляю тебя в покое, раз ты так хочешь… Но перед уходом хочу кое-что сказать… когда- нибудь ты это вспомнишь! Поймешь, как обошелся со мной! Поймешь, что отверг самого лучшего друга в жизни… швырнул ту, что любила тебя, в канаву… сознательно оплевал и растоптал такую любовь, какой ни у кого никогда не было!
Он, зловеще, тяжело дыша: Уходишь или нет?
Она, голос у нее снова пронзительный, дрожащий: Ухожу! Ухожу! Но перед этим хочу тебе сказать: надеюсь, доживешь до того дня, когда осознаешь, как обошелся со мной. – Голос ее начинает дрожать от истерического плача: – Надеюсь, доживешь… и будешь страдать, как страдаю я!
Он, хрипло дыша, схватив ее за плечи, повернув и подталкивая к двери: Уходи! Убирайся отсюда, я сказал!
Она, голос ее срывается на крик, полуплач-полувопль: Джордж! Джордж!.. Нет, нет, ради Бога, не так!.. Не бери этого черного преступления на душу!.. Не прощайся таким образом!.. Чуточку любви, чуточку сострадания, чуточку сочувствия, нежности, прошу тебя, ради Бога!.. Не порывай так. – Вопит: Нет! Нет! Ради Бога! – хватается за край распахнутой двери, виснет на ней, хрипло всхлипывая: – Нет, нет! Прошу тебя – не порывай так. – Он грубо срывает одну ее руку с двери, выталкивает хрипло плачущую в коридор, захлопывает дверь и приваливается к ней плечом, дыша, словно загнанное животное.
Через несколько секунд он поднимает голову, напряженно прислушивается. Из темного коридора ни звука. Вид у него обеспокоенный, пристыженный, он встряхивается, словно животное, выпячивает губу, берется за дверную ручку, готов открыть дверь, челюсти его сжимаются, он поворачивается, снова садится на кровать, угрюмо глядя в пол, еще более мрачный и подавленный, чем раньше.
И вновь свет появляется и исчезает, появляется и исчезает, тускнеет и снова становится ярким. Стоит тишина, с негромким тиканьем тянутся бесконечные минуты скучной тишины, превращая в пепел скучное серое время – и вот наконец какой-то звук! Снаружи негромко скрипит половица, дверная ручка медленно поворачивается. Джордж быстро поднимает взгляд; потом опять свешивает голову, угрюмо смотрит в пол. Дверь открывается, в проеме стоит Эстер, раскрасневшаяся, со сверкающими глазами, вся ее маленькая фигурка дышит непреклонностью, но вместе с тем и благовоспитанностью, она являет собой воплощение горделивой сдержанности, утонченного самообладания.
Эстер, очень спокойно: Извини, что беспокою тебя снова… Но я здесь кое-что оставила… несколько эскизов, рисовальные принадлежности… Раз я больше не вернусь сюда, то заберу их.
Джордж, уныло глядя в пол: негромко: Ладно! Ладно!
Она, подходя к чертежному столу, открывая ящик и доставая свои вещи: Поскольку, кажется, ты именно этого хочешь, не так ли?… Сказал, чтобы я ушла, не беспокоила тебя больше… Раз хочешь этого…
Он, устало, как и прежде: Ладно! Ладно! Твоя взяла!
Она, негромко, но с едким сарказмом: Потуги на остроумие, так?.. Молодой писатель, замечательно владеющий языком и блещущий острословием!
Он, вяло, угрюмо глядя в пол: Хорошо! Ты права! Твоя взяла, ладно!
Она, вспылив: О, ради всего святого! Да скажи что-нибудь другое! Не мямли «ладно, ладно», как идиот! – Потом резко, властно: – Смотри на меня, когда разговариваешь со мной! – Раздраженно: – Ради Бога, возьми себя в руки и постарайся быть взрослым! Не веди себя, как ребенок!
Он, как и прежде: Ладно! Ладно! Твоя взяла!
Она, медленно, с жалостью: Жалкий – слепой – дурачок! Подумать только, хватило ума напуститься на единственную, кто тебя любит… обожает… которая может так много дать тебе!.. И ты хотел выбросить это бесценное сокровище!.. Хотя я столько знаю, – ударяет себя в грудь – хотя я храню это Великое в себе – здесь!здесь!.. готова отдать его тебе… Великое Сокровище всего, что вижу, чувствую, знаю… попроси, и оно твое… целиком твое… только твое… величайшее сокровище, какое только может получить человек… вся красота и великолепие, способные питать твой гений… и все это выброшено, пущено на ветер… лишь оттого, что ты по дурости не хочешь взять этого… Лишь оттого, что ты по слепоте и невежеству не желаешь это видеть, использовать, взять то, что само идет в руки! О, какое дурное, бессмысленное, греховное упущение – хотя я хочу отдать все это тебе, вывернуть ради тебя душу наизнанку… предоставить тебе все громадное сокровище своего существа – а ты отвергаешь его, потому что совершенно глуп – слеп – и невежествен!
Он, вяло, с унылым вздохом: Хорошо! Хо-ро-шо! Твоя взяла! Ты права! Во всем.
Она, бросает на него пристальный, язвительный, вызывающий взгляд, потом говорит спокойно, без обиняков: Послушай! Ты не пьяный?.. Не пил?
Он, устало, угрюмо: Нет. Не пил. Ни капли. – Уныло: – В доме ничего нет.
Она, резко, пытливо: Ты уверен?
Он: Конечно, уверен.
Она: Ты ведешь себя так, словно выпил.
Он: Говорю же, не пил. – Угрюмо задумывается, потом вдруг ударяет себя кулаком по колену, с мрачной решимостью поднимает взгляд и кричит: – Но, клянусь Богом, выпью!.. И не каплю! – Потом неторопливо, с нарастающей твердостью: – Пойду и напьюсь, как весь британский флот! Ей-богу, напьюсь, даже если это будет моим последним поступком в жизни!
Она: Ты завтракал?
Он, угрюмо: Нет!
Она: Съел хоть что-нибудь за весь день?
Он: Нет.
Она: Тебе, разумеется, надо поесть. Глупо портить здоровье таким образом… Хоть ты и прогоняешь меня, я буду о тебе беспокоиться… Во всяком случае, я следила, чтобы ты ел вовремя – ты должен это признать!.. Кто теперь будет тебе стряпать?… Сам не будешь, я знаю. – Язвительно: – Может, кто-то из девок, которых приводишь… – Злобно: – Черта с два! – Негромко, саркастически: – Представляю, как они возятся на кухне!
Он молчит.
Она, нерешительно: Хочешь, приготовлю небольшой ленч? – Торопливо: – Я не останусь, сразу же потом уйду… знаю, ты не хочешь больше меня здесь видеть… но если приготовлю поесть тебе перед уходом… по крайней мере, буду знать, что ты сыт… не стану потом об этом беспокоиться. – Затем с легкой ноткой сожаления:
– Жаль, конечно, что все эти хорошие продукты придется выбросить… тем более, что на свете голодает столько людей… Но, – легкое пожатие плечами, кривая улыбка, нотка обреченности в голосе, – раз ты к этому так относишься, ничего не поделаешь.
Он, поднимая взгляд после недолгого молчания: – О каких это хороших продуктах ты говоришь?
Она, с деланной беззаботностью: А, о тех, что купила в южной части Манхеттена… Думала, поедим вместе… Считала, что у нас так заведено… дожидалась этого… но раз ты хочешь, чтобы я ушла, – вздыхает, – что ж, так тому и быть! – Указывает подбородком на большую продуктовую сумку на столе. – Делай с ней, что хочешь – выброси в мусорный бак – отдай дворнику… Жаль, не сказал сразу, что намерен так поступить… Это избавило бы меня от хлопот.
