ей людей, созданных для того, чтобы их грабили.

— Послушайте, мисс Мэзон, я согласен, что тут вы немножко меня поддели. Но вы уже много лет видели меня в деле и знаете, что обычно я не трогаю бедняков. Я охочусь за крупными дельцами. Вот моя добыча. Они грабят бедняков, а я граблю их. То дело с углем — случайность. Тогда я шел не против бедного люда, а против крупных парней, и я их нагрел. Случайно подвернулись по дороге бедняки и тоже пострадали, вот и все.

— Разве вы не видите, — продолжал он, — ведь все это — игра. Каждый играет так или иначе. Фермер со своим урожаем ведет игру против природы и рынка. Так же поступает и Стальной трест Соединенных Штатов. У большинства людей все дело сводится к ограблению бедняков. Но таким делом я никогда не занимался. Вы это знаете. Я всегда охотился за грабителями.

— Я потеряла нить, — призналась она. — Подождите минутку.

И некоторое время они ехали молча.

— Мне это представляется яснее, чем я могу объяснить, но приблизительно дело обстоит так. Есть работа подлинно хорошая и полезная, и есть работа… ну, скажем, нехорошая. Фермер обрабатывает землю и выращивает хлеб. Он делает что-то хорошее для людей. Отчасти, он по-настоящему что-то создает, создает этот хлеб, который насытит голодающих.

— А потом железные дороги и рыночные спекулянты отнимут у него этот самый хлеб, — перебил Пламенный.

Диди улыбнулась и подняла руку.

— Подождите минутку. Вы собьете меня. Это не беда, если они отнимут у него весь хлеб, так что он сам будет голодать. Суть в том, что пшеница, которую он вырастил, осталась. Она существует. Разве вы не понимаете? Фермер создал что-то, скажем, десять тонн пшеницы, и эти десять тонн существуют. Железная дорога тянет эту пшеницу на рынок тем, кто будет ее потреблять. Это тоже нужное и полезное дело. Это все равно, что кто-нибудь принес вам стакан воды или вынул у вас соринку из глаза. Что-то было сделано, создано, так же как и пшеница.

— Но железные дороги здорово грабят, — возразил Пламенный.

— В таком случае работа их отчасти полезна, а отчасти вредна. Теперь перейдем к вам. Вы ничего не создаете. Когда вы кончите свое дело, ничего нового не появится. Все равно, как с углем. Не вы его добыли. Не вы его доставили. Не вы перевезли его на рынок. Неужели вы не понимаете? Вот о чем я думала, говоря о деревьях и постройке домов. Вы не посадили ни одного дерева и не построили ни одного дома.

— Я и не знал, что на свете есть женщина, которая может так рассуждать о делах, — восторженно прошептал он. — И тут вы меня подцепили. Но все же и я со своей стороны немало могу сказать. Теперь слушайте меня. Я буду говорить по пунктам. Пункт первый: мы живем очень недолго, даже самые лучшие из нас, — смерть наступает рано. Жизнь — крупная азартная игра. Одни рождаются счастливчиками, а другие неудачниками. Каждый садится за стол, и каждый старается кого-нибудь ограбить. Большей частью их самих грабят. Они по натуре своей сосунцы. Какой-нибудь парень вроде меня приходит и сразу раскусывает, в чем тут дело. Мне предоставлялся выбор. Я мог пойти в стадо сосунцов или в стадо грабителей. Как сосунец, я не выигрываю. Даже крошки хлеба выхватываются из моего рта грабителями. Я работаю всю свою жизнь и умираю за работой. И никогда мне не представится случая выдвинуться. Всегда будет только работа, работа и работа. Говорят, что труд почетен. А я вам говорю, что в таком труде ничего почетного нет. Но у меня был выбор: я мог пойти в стадо грабителей, и я пошел к ним. Я играл так, чтобы выиграть. И я добился выигрыша — денег, автомобилей, сочных бифштексов и мягких постелей.

Пункт второй: разница невелика — быть ли грабителем наполовину, как эха железная дорога, поставляющая пшеницу на рынок, или настоящим грабителем, то есть тем, кто грабит, как делаю я. А кроме того, такой половинчатый грабеж — слишком вялая игра для меня. Таким путем слишком быстро не выиграешь.

— Но зачем вам нужно выигрывать? — спросила Диди. — У вас и так уже много миллионов. Вы не можете ездить сразу в нескольких автомобилях и спать одновременно в нескольких постелях.

— На это я отвечу. Пункт третий: люди и животные устроены так, что вкусы у них различные. Кролик любит вегетарианскую диету. Рысь любит мясо. Утки плавают, цыплята боятся воды. Один человек собирает почтовые марки, а другой бабочек. Этот увлекается картинами, а тот яхтами, а еще кто-нибудь охотой за крупным зверем. Один считает, что скачки и есть «Оно самое» — «Оно» с большой буквы, а другой величайшее наслаждение находит в актрисах. Все они ничего не могут поделать со своими вкусами. Так уж они устроены, и что они могут тут изменить? А я люблю азарт. Мне нравится вести игру. И я хочу, чтобы игра была крупная и шла живо. Такая у меня натура. И я веду игру.

— Но почему вы не делаете добра со всеми вашими деньгами?

Пламенный расхохотался.

— Делать добро с моими деньгами! Да это все равно, что дать по физиономии Господу Богу, сказать ему, что он не знает, как ему управлять своим миром, и вы будете премного благодарны, если он отойдет в сторонку и уступит вам свое место. Размышления о Боге бессонницы у меня не вызывают, так что я подхожу к делу иначе. Не забавно ли — разгуливать с кастетом и тяжелой дубиной, разбивать головы людям и отбирать у них деньги, пока не наберется целая куча, а тогда, раскаявшись в своих приемах, ходить и перевязывать головы, пробитые другими грабителями? Предоставляю вам судить. Вот к чему сводится это добро, какое можно сделать со своими деньгами. То и дело какой-нибудь грабитель раскисает и начинает таскаться с походным госпиталем. Так сделал и Карнеги. В Питсбурге он разбивал головы в здоровых свалках, был там заправским разбойником, нагрел сосунцов на несколько сот миллионов, а теперь рассовывает им же эти деньги по мелочам. Забавно? Предоставляю вам судить.

Он свернул папироску и, усмехаясь, с любопытством наблюдал за ней. Его ответы и грубые обобщения, почерпнутые в суровой школе, сбивали ее с толку, и она отступила на прежнюю позицию.

— Я не могу с вами спорить, и вы это знаете. Как бы женщина ни была права, мужчины всегда имеют такой вид… то, что они говорят, звучит в высшей степени убедительно; тем не менее женщина все же убеждена, что они не правы. Но есть одна вещь — радость творчества. Если хотите, назовите это игрой, но все-таки, мне кажется, куда приятнее что-то создавав, что-то делать, чем целый день выбрасывать кости из стакана. Да знаете ли вы, иногда, для упражнения, или когда мне приходится платить пятнадцать долларов за уголь, я принимаюсь за Мэб и добрых полчаса чищу ее скребницей. И когда она становится чистенькой и блестящей, как атлас, я чувствуя себя удовлетворенной тем, что сделала. То же должно быть и у человека, который строит дом или сажает дерево. Даже если кто-нибудь, вроде вас, приходит и отнимает у него его дерево, все же дерево существует, и посадил его — он. Этого вы не можете отнять у него, мистер Харниш, со всеми вашими миллионами. Это — радость творчества, и она выше удовольствия в игре. Наверное, и вы когда-нибудь что-то создавали — бревенчатую хижину, там, на Юконе, или лодку, или плот? И неужели вы не помните, какое удовлетворение, какую радость вы чувствовали, когда это делали и после того, как работа была закончена?

Пока она говорила, в памяти его вставали вызванные ею воспоминания. Он видел пустынную равнину на высоком берегу Клондайка, видел, как вырастают бревенчатые хижины и склады, видел все хижины, какие он построил, и как день и ночь, в три смены, работают его лесопильни.

— Ну, мисс Мэзон, вы правы… до некоторой степени. Я построил там сотни домов и помню, как я гордился и радовался, глядя на них. Я и теперь горд, когда о них вспомню. А потом там был Офир — самое что ни на есть забытое богом оленье пастбище на берегу реки. Я превратил его в Великий Офир. Ведь я провел туда воду с Ринкабилли на расстояние восьмидесяти миль. Мне все говорили, что я не смогу этого сделать, но я сделал, и сделал сам. Плотина и шлюзы стоили мне четыре миллиона. Но вы бы посмотрели тогда на Офир — силовые машины, электрическое освещение, и сотни людей работают день и ночь. Кажется, я понял, что вы хотели этим сказать, — делать вещи. Я сделал Офир и, клянусь, из него вышла чертовски хорошая штука! Прошу прощения, я не хотел так выражаться. Но этот Офир! Я и сейчас горжусь им так же, как и в те дни, когда в последний раз глядел на него.

— И вы выиграли кое-что побольше денег, — поощрила Диди. — А знаете, что бы я сделала, если бы у меня была куча денег и нужно было бы вести деловую игру? Посмотрите на южные и западные склоны этих голых холмов. Я бы купила их и посадила здесь эвкалипты. Я бы могла это сделать просто для собственного удовольствия, но предположим, во мне была бы эта тяга к игре, о которой вы говорили. Ну что же! Я поступила бы точно так же и извлекла бы деньги из деревьев. Снова повторяю вам: вместо того чтобы