слишком приятны. Она много лет зарабатывала себе на жизнь, и ей пришлось распрощаться с очень многими иллюзиями.

— Мы не будем хитрить и прятаться, — объяснял Пламенный. — Мы будем ездить смело и открыто, а если кто-нибудь нас увидит, ну что ж! пускай! Если начнут болтать… но пока наша совесть спокойна, нам нечего тревожиться. Скажите слово, и Боб понесет сегодня на своей спине счастливейшего человека.

Она покачала головой, остановила кобылу, рвущуюся домой, и посмотрела на удлиняющиеся тени.

— Во всяком случае, сейчас уже слишком поздно, — заторопился Пламенный, — а мы так ни на чем и не порешили. Хоть бы одно воскресенье, чтобы договориться до конца! Право, я не много прошу.

— У нас был целый день, — сказала она.

— Но мы затеяли этот разговор слишком поздно. Следующий раз мы начнем пораньше. Для меня этот вопрос очень важен, уверяю вас. Скажите — согласны в следующее воскресенье?

— Бывает ли мужчина чистосердечен? — спросила она. — Вы отлично знаете, что под «следующим воскресеньем» вы подразумеваете много воскресений.

— Ну так пусть будет много! — смело воскликнул он, а она подумала, что никогда еще он не выглядел таким красивым. — Скажите одно слово! Одно только слово! В следующее воскресенье у каменоломни.

Она взяла в руку повод, собираясь тронуться.

— Доброй ночи, — сказала она, — и…

— Да, — шепнул он, в голосе его звучала чуть заметная повелительная нотка.

— Да, — повторила она очень тихо, но отчетливо.

Она сразу пустила лошадь в галоп и помчалась по дороге, ни разу не оглянувшись, вся погруженная в анализ своих ощущений. Она решила ответить нет и до последней секунды придерживалась этого решения… и все же губы ее сказали да. Во всяком случае, ей казалось, что ответили только губы. Она не хотела соглашаться. Но в таком случае зачем же она согласилась? Ее удивление и замешательство, вызванное этим непредвиденным поступком, уступили место испугу, когда она задумалась о неизбежных последствиях. Она знала, что с Пламенным шутить нельзя; несмотря на свою прямоту и мальчишество, он был по существу своему властен, и теперь она обрекла себя на неизбежную в будущем борьбу и неприятности. И снова она спросила себя, зачем она сказала да в тот самый момент, когда твердо решила ответить нет?

Жизнь в конторе шла своим чередом; казалось, ничто не изменилось. Никогда ни словом, ни взглядом они не показывали, что положение несколько отличается от прежнего. Каждое воскресенье они уславливались относительно следующей поездки, но никогда не упоминали об этом в конторе. Пламенный был рыцарски щепетилен. Он ни в коем случае не хотел, чтобы она отказалась от службы. Видеть ее за работой было для него источником радости. Но он никогда не злоупотреблял своим положением, не затягивал диктовок и не давал ей экстренной работы, чтобы удержать ее подольше в конторе. От такого проявления эгоизма его удерживала любовь к честной игре. Он не пытался использовать случайные преимущества своего положения. Где-то в глубине его сознания была уверенность, что любовь — не только простое обладание. Ему хотелось, чтобы его полюбили ради него самого, и он стремился поставить обе стороны в одинаковое положение.

С другой стороны, будь он самым искусным дипломатом, он бы не смог придумать более мудрой политики. Любя, как птичка, свою свободу, она никоим образом не могла примириться с моральным насилием, а потому особенно ценила его деликатное отношение. Она делала это вполне сознательно, но значительно серьезнее были результаты этого отношения — глубокие и вместе с тем, как паутина, неощутимые. Влияние его личности, которое она лишь изредка замечала, медленно ее обволакивало. Нить за нитью сплетались эти тайные, невидимые узлы. Быть может, именно они — эти узлы — и объяснили бы ее да, когда она думала сказать нет. Подобным же образом, в будущем, в более острый и решительный момент, не могла ли она снова, вопреки всем доводам здравого смысла, неожиданно для самой себя дать согласие?

Результаты возрастающей близости с Диди сказались на Пламенном: он стал пить меньше. Его влечение к алкоголю ослабело, и он уже, наконец, и сам стал это замечать. Отчасти она — Диди — дала ему то, что он искал в алкоголе. Мысль о ней действовала как коктейль. Во всяком случае, она до некоторой степени заменяла коктейль. От напряжения ненормальной городской жизни и азартных операций он прибегал к коктейлю. Он должен был громоздить стену, отделяющую его от напряженной жизни конторы, он должен был временами отдыхать, и Диди отчасти давала ему этот отдых. Она сама, смех ее, интонации голоса, удивительные золотые искры в глазах, сияние ее волос, ее фигура, платье, посадка на лошади, малейшие движения — все детали, какие он снова и снова мысленно перебирал, — отвлекали его от множества бокалов с коктейлем и бесконечной шотландской с содой.

Несмотря на принятое им твердое решение, встречи их по-прежнему были окружены тайной. Они путешествовали украдкой и вместе на людях не появлялись. Она встречала его на дороге, ведущей из Беркли; они избегали людных мест и, перевалив за вторую гряду холмов, предпочитали держаться проселочных дорог. Здесь им попадались идущие в церковь крестьяне, которые вряд ли даже могли узнать Пламенного по его портретам в газетах.

Диди оказалась прекрасной наездницей — не только своим умением ездить верхом, но и выносливостью. Бывали дни, когда они делали шестьдесят, семьдесят и даже восемьдесят миль, и Диди никогда не жаловалась на слишком долгую прогулку и даже самыми трудными переходами не утомляла своей гнедой кобылы.

— Настоящий молодец! — с энтузиазмом повторял про себя Пламенный.

За эти долгие прогулки они многое узнали друг о друге. Они говорили главным образом о себе: Диди получила немало сведений о жизни полярных стран и добыче золота, а перед ним все яснее вырисовывался ее образ. Она рассказывала о своем детстве на ранчо, болтала о людях, собаках и лошадях, он отчетливо представлял себе процесс формирования ее личности. Он мог проследить ее жизнь шаг за шагом, разорение и смерть ее отца, когда она вынуждена была оставить университет и поступить в контору. Она говорила и о своем брате, рассказывала, как долго она надеялась на его выздоровление и что теперь этой надежды почти уже нет. Пламенный решил, что понять ее значительно легче, чем он думал, но все же всегда в ней ощущал неразрешимую тайну женщины и ее пола. Здесь, как он смиренно признавался самому себе, было безбрежное неведомое море, о котором он ничего не знал, и тем не менее должен был как-то плыть.

Его вечный страх перед женщинами проистекал из непонимания и одновременно мешал хоть сколько-нибудь их понять. Диди верхом, Диди, собирающая маки на склоне холма, Диди, быстро пишущая под диктовку, — все это было ему понятно. Но он не знал той Диди, которая быстро переходила от одного настроения к другому, — Диди, решительно отказывавшейся кататься с ним и затем вдруг согласившейся, — Диди с золотыми искрами в глазах, то разгорающимися, то потухающими, нашептывающими намеки, в которых он не мог разобраться. В этом он видел мерцающие глубины пола, признавал их притягательную силу и решал, что они совершенно недоступны его пониманию.

Было в ней еще нечто, в чем он сознавал свое невежество. Она знала книги, владела той таинственной и страшной штукой, какая именуется «образованием». И, однако, ему постоянно приходилось удивляться, что эта образованность нимало не влияет на их отношения. Она не говорила ни о книгах, ни об искусстве, ни о прочих подобных вещах. Сам он мыслил просто и нашел у нее такие же простые мысли и вкусы. Она любила жизнь на открытом воздухе, любила лошадей и холмы, цветы и солнце. Он был среди новой для него флоры, и здесь она была проводником, указывая ему на разновидности дубов, знакомя с породами мадроны и манзанит, обучая его названиям и особенностям бесконечных видов цветов, кустарников и папоротников. Ее зоркий глаз приводил его в восторг. Она выросла на открытом воздухе, и мало что ускользало от ее внимания. Однажды, в виде опыта, они решили посмотреть, кто из них найдет большее количество птичьих гнезд. И он, всегда гордившийся своей наблюдательностью и остротой зрения,