лбу. Она не сразу заговорила. Тогда он подошел к окну и приоткрыл его.

— Я ездила… — ответила она, — в другом направлении…

— Но почему?.. — он не докончил вопроса. — Продолжайте и будьте со мной откровенны, — настаивал он. — Говорите так же откровенно, как говорил я. Почему вы не поехали к Пиедмонским холмам? Я искал вас повсюду.

— Вот как раз поэтому. — Она улыбнулась и секунду смотрела ему прямо в глаза, потом опустила ресницы. — Ведь вы же понимаете, мистер Харниш.

Он мрачно покачал головой.

— Понимаю и не понимаю. Я ведь совсем не привык к городским нравам. Тут в городе многое считается неприличным, и я обычаев не нарушаю, пока мне этого не захочется.

— А если захочется? — быстро спросила она.

— Тогда нарушаю. — Он плотно сжал губы, но через секунду уже смягчил свои слова. — Вернее, большей частью нарушаю. Но сейчас я говорю о таких вещах, которых вы не можете делать, хотя ничего плохого в этом нет и никому они не вредят, — например, ваши прогулки.

Несколько минут она нервно играла карандашом, видимо, обдумывая ответ, а он терпеливо ждал.

— Эти прогулки, — начала она, — их нельзя назвать… правильными. Я предоставляю вам самому судить. Вы знаете свет. Вы, мистер Харниш, миллионер…

— Игрок, — грубо вставил он.

Она кивнула головой, принимая его термин, и продолжала:

— А я стенографистка в вашей конторе…

— Вы в тысячу раз лучше меня… — попробовал он вмешаться, но она сейчас же его перебила:

— Не в этом дело. Тут следует принять во внимание самую простую вещь. Я работаю на вас. Вопрос не в том, что можете подумать вы или я, а что подумают другие. И, право, мне не нужно распространяться на эту тему. Вы сами знаете.

Ее холодная деловая речь противоречила ее виду — по крайней мере, так казалось Пламенному, смотревшему на взволнованную женщину. Она тяжело дышала, а на щеках ее вспыхнул слабый румянец.

— Мне жаль, что я спугнул вас с любимых мест для прогулок, — сказал он без всякой цели.

— Вы не спугнули меня, — возразила она с жаром. — Я не какая-нибудь глупенькая школьница. Я уже много лет забочусь о себе сама и делаю это без всякого страха. Мы провели вместе два воскресенья, и, конечно, я не боялась ни Боба, ни вас. Дело не в этом. Не за себя я боюсь, но люди заставляют считаться с их мнением. В этом-то и беда. Вопрос в том, что будет говорить свет обо мне и моем хозяине, встречающихся каждое воскресенье и разгуливающих по холмам. Это нелепо, но это так. Я бы могла ездить с одним из клерков, не вызывая никаких замечаний, но с вами — нет.

— Но никто об этом не знает, да и знать никому не нужно! — воскликнул он.

— Это еще хуже — знаешь, что ни в чем не виновата, и все-таки крадешься закоулками, чувствуя себя так, словно делаешь что-то скверное. Было бы лучше и честнее открыто…

— Пойти как-нибудь позавтракать со мной, — сказал Пламенный, угадывая смысл ее неоконченной фразы.

Она кивнула головой.

— Я не то хотела сказать, но и это подходит. Я предпочла бы совершить какой-нибудь бесстыдный поступок так, чтобы все об этом знали, но не делать что-нибудь украдкой и попасться. Это не значит, что я напрашиваюсь на завтрак, — прибавила она с улыбкой, — но, конечно, вы понимаете мое положение.

— Тогда почему бы вам не ездить со мной открыто, не скрываясь? — настаивал он.

Она покачала головой; ему показалось, что он уловил оттенок сожаления, и внезапно его охватило безумное влечение к ней.

— Послушайте, мисс Мэзон! Я знаю, вам не нравится вести такие разговоры в конторе. Мне — тоже. Я думаю, в этом-то все дело: считается, что человек должен говорить со своей стенографисткой только о делах. Поедемте вместе в следующее воскресенье, и тогда мы можем об этом переговорить и прийти к какому-нибудь заключению. Там, среди холмов, можно говорить не только о делах. Я думаю, что вы уже достаточно меня знаете… знаете, что я — человек честный… Я… Я уважаю и почитаю вас, и… все такое, и я… — Он начал запинаться, а рука, лежавшая на конторской книге, заметно дрожала. Он постарался взять себя в руки. — Так сильно я никогда ничего не хотел в своей жизни… Я… я… я не могу объяснить, но это так. Ну, вот и все. Согласны вы? В следующее воскресенье? Завтра?

Он и не подозревал, что молчаливое согласие было вызвано каплями пота на его лбу, его дрожащей рукой и всем его расстроенным видом.

— Конечно, нельзя по словам людей судить о том, чего они действительно хотят. — Пламенный потрепал хлыстом завернувшееся ухо Боба и с неудовольствием задумался над сказанной фразой. Она не выражала того, что он хотел сказать. — Я думаю вот о чем: вы мне сказали напрямик, что не хотите больше со мной встречаться, и объяснили почему. Но могу ли я быть уверен, что вас действительно останавливают именно эти соображения? Может быть, вы просто не хотите знакомства со мной и не говорите этого, боясь меня обидеть. Понимаете? Я никогда не стану навязываться, если меня не хотят. И если бы я думал, что вам совсем не хочется меня видеть, я бы моментально скрылся и не попадался вам на глаза.

Диди улыбнулась в ответ на эти слова, но продолжала молчать. И эта улыбка показалась ему самой чудесной, очаровательной улыбкой, какую он когда-либо видел. Он уверял себя, что она отличается от тех улыбок, какими Диди дарила его раньше. Так мог улыбаться тот, кто его немножко знал, чуточку считал его своим знакомым. Конечно, это вышло у нее бессознательно, быстро оборвал он свои мечты. Так всегда бывает, когда между двумя людьми завязываются отношения. Любой человек — делец, клерк, кто угодно — после нескольких случайных встреч стал бы держать себя так же. Это было вполне естественно, но ее улыбка произвела на него особенное впечатление; и затем — у нее была такая милая, удивительная улыбка. Другие женщины, каких он знал, никогда так не улыбались, в этом он был уверен.

Для Пламенного этот день был счастливым. Он встретил Диди на дороге, ведущей из Беркли, и они несколько часов провели вместе. Только когда день близился к концу и они подъезжали к воротам на дороге в Беркли, он затронул эту важную тему.

Она начала отвечать на его последний вопрос, а он слушал с благодарностью.

— Но предположим, что основания, какие я привела, — единственные, и других у меня нет. Предположим, что тут не может быть речи о моем нежелании быть с вами знакомой.

— Тогда я буду настаивать на своем, — быстро сказал он. — Видите ли, если людям самим чего- нибудь хочется, они благосклоннее выслушивают доводы; я это всегда замечал. Но если у вас есть то — другое — основание, если вы не хотите со мной знаться, но если… если… ну, если вы думаете, что не следует оскорблять мои чувства, так как у меня вы имеете хорошую работу… — Тут его спокойствие, с каким он перечислял эти возможности, было сметено страхом. Ему представилось, что так оно в действительности и есть, и он запутался. — Ну во всяком случае вам нужно сказать одно только слово, и я исчезну. И без всякой обиды — буду знать, что мне не повезло. Так будьте же честны, мисс Мэзон, и скажите мне, так ли это на самом деле… я почти уверен, что так.

Она взглянула на него, и вдруг глаза ее заволоклись слезами обиды и гнева.

— О, но это нечестно! — воскликнула она. — Вы предоставляете мне выбор: или солгать и обидеть вас, чтобы защитить себя, или отказаться от единственной моей защиты, сказав вам правду, потому что тогда вы, как сами сказали, не отстанете.

Ее щеки раскраснелись, губы дрожали, но она по-прежнему открыто смотрела ему в глаза.

Пламенный улыбнулся.

— Я рад, мисс Мэзон, очень рад слышать эти слова!

— Но вам это не поможет, — поспешно продолжала она. — Не поможет. Я отказываюсь. Это — наша