времени прошло? Это как же она напилась, что даже не помнит, как оказалась в своей комнате, на своей кровати, кто её раздевал и укладывал, и вообще — чем закончилось празднование её дня рождения? Может быть, ещё и не закончилось? Ведь костёр в саду для чего-то горит? Наверное, все сидят у костра, едят шашлыки и рассказывают друг другу анекдоты из жизни алкоголиков…

Аня вдруг почувствовала, что страшно голодная. Её спать уложили, а сами шашлыки едят! Ну вот, мы так не договаривались…

На стуле рядом с кроватью лежал её старый спортивный костюм, в темноте она видеть его не могла, но безошибочно узнала на ощупь и очень обрадовалась: надо же, сохранился! Когда-то это была её любимая домашняя одёжка. Молодцы мама и бабушка, не выбросили. Надо этот костюм потом с собой забрать. И на кухне в нём удобно возиться, и во дворе рядом с чугунной оградой яблони сажать. А то новый, дарёный царём Давидом, — очень уж роскошный, никак не предназначенный для кухни или сельхозработ. Вообще не известно, для чего предназначенный. Наверное, для фитнес-клуба. Или как это там называется? В общем, для глупостей всяких…

Смутно удивляясь тому, что голова кружится, а ноги как ватные, Аня не без труда оделась и не без труда же выбралась из дома, цепляясь за все дверные косяки и некстати подвернувшуюся на пути мебель. Вот как можно жить в такой тесноте?! И только оказавшись на крыльце, продышавшись свежим ночным воздухом и вдоволь наслушавшись глубокой ночной тишины маленького районного городка, Аня вспомнила, что практически всю жизнь прожила здесь. И ни разу не думала о тесноте рядом с мамой и бабушкой. А сейчас — вон что делается! Быстро она привыкла к хоромам царя Давида… Стыдно ей должно быть, вот что.

Аня постояла на крыльце, повздыхала, печально размышляя о своей испорченности, почти уже решила возвращаться в свою комнату, но мысли о шашлыке оказались сильнее, и она пошла к костру, заранее готовя речь в оправдание своего безобразного пьянства.

Но речь она готовила напрасно. И о шашлыке мечтала напрасно. Никто шашлык не жарил, да и не для кого его было жарить, никаких гостей возле костра не было. Были только бабушка и царь Давид, сидели рядышком на расстеленном на земле старом овчинном тулупе, с треском ломали хворост, бросали его в огонь и тихо разговаривали. Они не услышали шагов Ани, потому что хворост трещал громко, да и разговором бабушка и царь Давид были увлечены. Аня хотела покашлять, потопать, пошуметь как-нибудь, чтобы вежливо обратить на себя их внимание, прежде чем выйти из-за яблонь к свету костра. Но услышала обрывок разговора — и не стала шуметь.

— Мой ещё двадцать лет назад умер, — говорила бабушка. — Он на двадцать лет старше меня был, тогда ему семьдесят было, молодой ещё, жить бы да жить… Тогда от Надежды муж слинял, другую нашёл, побогаче… сам сказал: поперспективнее. Да и бог бы с ним, никчёмный мужик был, лёгонький. А Надежда распереживалась, заболела, слегла совсем. Ноги отнялись! Врачи что попало врали, сами не знали, что делать. Вот где страху мы натерпелись… Анька маленькая, ничего не понимает, папу-маму зовёт. Ну, у моего сердце и не выдержало, умер в одночасье, оставил нас одних. Тяжело было. Однако Надежду мы подняли, Аньку вырастили, выучили… Надежда сейчас ничего, держится. Прибаливает иногда, говорят, с щитовидкой у неё что-то непонятное, но всё-таки ничего, держится. Только за Аньку сильно переживает, а так — и в школе работает, и домой к нам ребятишки ходят заниматься. У некоторых родители богатые, хорошо платят. Сейчас мы не бедствуем, ты не думай. И Анюта нам без конца переводы шлёт. А еще у нас тут сосед есть, в городе торгует. Как урожай — он у нас всё берёт, хоть яблоки, хоть картошку. И на своей машине — в город, на базар. Хорошие деньги привозит. Ну, так и понятно: всё свеженькое, всё только что с веточки, с грядочки, всё своё, чистенькое, без химии всякой…

— Ты молодец, Нино, — задумчиво сказал царь Давид. — Ты очень молодец, да. И Надежда твоя тоже. И Анюта вон какая выросла… Нино, а чего ж ты ещё замуж не вышла? На таком хозяйстве без мужских рук тяжело.

— Давид, ты сам-то понял, что сказал? — удивилась бабушка. — Когда я овдовела, мне уже пятьдесят было. Замуж! Людей смешить… За Надей, правда, мужики ходили, да и до сих пор ходят, чего там. Но всё — мимо кассы. Не пойдёт она ни за кого, боится, не верит уже никому. Боюсь, Анька вот так же заморозится… Хотя Анька посильней Нади, посамостоятельнее… Бог даст, всё как-нибудь утрясётся… Давид, а ты-то сам чего ж опять не женился? Для мужика возраст — тьфу, говорить не о чем. Нашёл бы какую-нибудь хорошую женщину, хочешь — даже и с детьми. За тебя и молодая пошла бы. Погоревал — и ладно, и живи дальше, как положено. Разве мужику одному можно? Мужик без жены — полено с глазами, обязательно каких-нибудь глупостей наворотит. Да и по хозяйству тоже — чего мужик умеет?.. Хотя да, у тебя же домработницы. Ну да, ну да… А вот была бы жена — и домработниц не надо было бы, и платить никому не надо, и родная душа рядом.

— Ай, Нино, девочка, ты как ребёнок… — сердито сказал царь Давид. — Была у меня родная душа… три родных души рядом были. Ну, не смотри так, не смотри. Всё прошло, правда. Я что сказать хочу? Я хочу сказать: родная душа рядом была, когда я бедным был. Мы вместе всякого хлебнули, так что я всегда знал, что родная душа рядом. И когда на ноги встали — тоже знал, что она рядом не потому, что я уже богатый, а потому, что она родная. А сейчас я очень богатый. Не такой, как Сандро, но всё равно очень, очень богатый. У него заводы-пароходы, рестораны, типографии… не помню я всего. Настоящий капиталист. Мы с ним почти одинаково начинали — с отцовских мандаринов да с лаврового дерева. Только я в медицину пошёл, почти всё на учёбу тратил, ну, и на жизнь вообще… Когда отец умер, мне тридцать пять было. Сандро почти на двадцать лет моложе меня, вот так и получилось, что он у меня рос… Я хотел, чтобы он тоже в медицину пошёл. Но он уже в другое время рос, и хватка у него другая, да и цели с самого начала другие были. Он талантливый капиталист. Говорят, бизнес душу съедает. Но Сандро помнит, как я ему помогал. Так что я хоть и царь, а без него был бы голым. Нет, не совсем голым, я и сам тоже кое-что успел… Но без него всё равно таким богатым не был бы. У меня пять процентов всех его акций, понимаешь?

— Ну и что? — равнодушно спросила бабушка. — Мне мать рассказывала, как после войны ей зарплату облигациями платили. Голодали страшно, а в сундуке — облигаций целая куча, на много тысяч. Семью бумажками не накормишь.

— У меня бумажек на много миллионов, — хвастливо сказал царь Давид. — На много, много миллионов. Вот в чём беда.

— В чём же беда-то? — не поняла бабушка. — Всем бы такую беду… Нужны деньги — так продай сколько-нибудь, да и живи. Или их продать нельзя? Назад за деньги не берут, да?

— Не понимаешь! — констатировал царь Давид вроде бы даже с удовольствием. — А вот другие очень понимают. Вот и подумай: на ком мне жениться? Кто за меня пойдёт? Почему пойдёт? Потому, что мне семьдесят лет, или потому, что у меня семьдесят миллионов?

— Ах ты бедненький, — насмешливо сказала бабушка. — То есть богатенький. Семьдесят миллионов! Ладно, ну тебя, пошутили — и хватит. Первый час ночи, давно спать пора, а ты мне тут анекдоты рассказываешь. Не корми костёр больше, сейчас я его залью. Где тут ведро стояло? А ты тулуп прихвати, накроешься, если прохладно станет. У тебя радикулита нет? А то, может, правда лучше в доме поспишь?

— Ничего у меня нет, — ворчливо ответил царь Давид. — У меня только нога, и та уже срослась. А больше ничего нет.

— А семьдесят миллионов? — насмешливо напомнила бабушка.

Царь Давид засмеялся и что-то ответил, но что — этого Аня уже не слышала, потому что торопливо пробиралась к дому, стараясь не шуметь, чтобы царь Давид и бабушка не поняли, что она подслушивала. Подслушивала! Это потому, что пьяная. Фу, как стыдно. Сколько же она всего выпила? Сначала шампанское, потом какое-то красное вино из привезённых царём Давидом, а потом еще и бабушкино самодельное вишнёвое… Стыдно как. Никогда больше она не будет пить.

Аня осторожно пробралась в свою комнату, разделась, легла и, слушая спокойное дыхание Алины, которая спала на раскладушке у противоположной стены, опять стала придумывать речь для оправдания своего пьянства. Речь придумывалась какая-то неубедительная. Наверное, такие речи следует придумывать на трезвую голову. Вот она сейчас проспится как следует — и утром в её трезвую голову придёт какая- нибудь светлая мысль… А то сейчас ни одной светлой мысли не дождёшься, кроме мысли о шашлыке. Как можно уснуть на голодный желудок? Надо подумать о чём-нибудь хорошем, а то так и не уснёшь.

Но ни о чём хорошем почему-то не думалось. Думалось о семидесяти годах и о семидесяти миллионах