одной ночи»!
Эти залы… роскошь на каждом шагу… покои императрицы с полотнами Рафаэля де Санти…
Марихен знала, какая эта ценность. И увидеть «Мадонну Констабиле» или «Святое семейство» в будуаре – это стало для нее подлинным потрясением.
Вскоре выяснилось, что Александра Федоровна страстно любила итальянскую живопись, поэтому был отдан приказ приносить для нее полотна из Эрмитажа. Однако, что называется, картин не наносишься, а потому император заказал для покоев жены несколько копий с ее любимых картин.
Эти дивные полотна были первым, что едва не лишило ее рассудка от осознания собственной ничтожности. Блеск и окружающая роскошь вызвали слезы на глазах. Но это не были слезы восторга, она ощутила себя угнетенной собственной незначительностью…
Вторым потрясением стала деревянная горка.
Марихен уже слышала, что в России выпадает очень много снега, а потому там строят из этого снега горки, поливают их водой, чтобы покрылись льдом, и все катаются с этих горок на смешных маленьких санках. Не желая зависеть от причуд оттепели, строят горки деревянные и так же поливают их водой, чтобы застыли. Но это – на улице. А тут деревянная горка стояла во дворце!
– Марихен, а у вас в Гессене с гор катаются? – смеясь, воскликнула сестра Александра, Мэри и, подобрав юбки, кинулась к горке.
По лесенке взбежала наверх, присела на корточки и с визгом покатилась вниз. Не удержалась, плюхнулась и так, сидя, съехала вниз.
– Марихен, хотите попробовать? – предложил Александр. – Я вам покажу, это просто.
Он поднялся на гору по ступенькам – и вот уже катится вниз, но не садясь на корточки, как сестра, а стоя во весь рост, с небрежным щегольством.
– Идите ко мне! – позвал он юную жену. – Уверяю вас, это огромное удовольствие. Нет, конечно, вы поедете не стоя. К этой забаве нужно привыкнуть. Я велю принести коврик.
– Зачем коврик? – засмеялась Мэри. – Без него гораздо приятнее. Садитесь просто так, на платье, и езжайте!
Марихен тихо ахнула. Конечно, на Мэри тяжелое шелковое платье, а на ней-то – легонький батист. От него останутся только клочья после первого же спуска с горки. Знала бы – так в жаконетовое[13] оделась бы. А впрочем, и его жаль, и оно протерлось бы.
Она покачала головой.
– Ах вы моя маленькая трусишка! – нежно воскликнул Александр, обнимая жену за плечи. – Но вы правы: таким милым девочкам вроде вас совсем не нужно уподобляться нашим неугомонным озорницам.
– Спасибо на добром слове, брат, – засмеялась Мэри, снова скатываясь с горки и теряя равновесие в самом конце спуска.
Вслед за ней съехала необыкновенно красивая фрейлина – яркая, как роза, темноволосая, но с голубыми глазами. Ее звали мадемуазель Трубецкая. Она окинула Марихен странно-придирчивым взглядом, в котором той почему-то почудилось презрение.
Марихен вдруг вспыхнула. Кинулась к горке и взбежала на нее так проворно, что вокруг и ахнуть не успели, тем паче удержать молоденькую жену цесаревича.
А Марихен сначала показалось, будто горка необычайно высока, выше, чем представляется снизу. Она бы остановилась, вернулась, но ноги уже скользнули, и она против воли ринулась вниз, все стремительнее и стремительнее. В первые секунды ей еще удавалось сохранять равновесие, но вот она начала заваливаться и неминуемо рухнула бы на спину, если бы Александр не вскочил на горку прямо через бортик и не поймал жену за мгновение до того, как она упала бы плашмя, неминуемо крепко ударившись головой и разбившись, а то и убившись до смерти.
Ничего не случилось. Марихен даже испугаться не успела. Но… но странным образом случилось так, что теперь все, вся ее жизнь в России – со множеством событий, все эти долгие годы! – казалась ей безрассудной вспышкой, а потом – полетом вниз, с потерей равновесия, с этим ужасным ощущением, что сейчас рухнешь, разобьешься… Но Александр не бросится на помощь, потому что ему уже безразлично, что будет с женой, а может, даже обрадуется, если она разобьется.
Первые годы она боялась всего на свете: свекрови, свекра, фрейлин, придворных, своей неловкости, «недостаточного французского». По ее собственным словам, будучи цесаревной, она жила как волонтер, готовый каждую минуту вскочить по тревоге, но еще не знающий, куда бежать и что делать.
Сколько счастья – девять детей. Сколько болезненных воспоминаний о том, как они рождались, сколько неприятных – как они зачинались… Врачи тревожились из-за постоянных родов, подточивших и без того слабое здоровье Марихен. Теперь она была православная христианка Мария Александровна. Чаще говорили просто Марья, и ее сначала передергивало, но вскоре привыкла, ведь человек привыкает ко всему, а не только к одной такой малости, как имя. Когда врачи запретили им с Александром супружескую жизнь, она сначала обрадовалась, потому что все, что происходит между мужчиной и женщиной, так и осталось для нее затянутой флером стыда и легкой, тщательно скрываемой брезгливости. Муж, который хотел быть и отцом будущих детей (это необходимость), и любовником (желания его были неукротимы, плотский аппетит неутолим), вызывал глухую неприязнь. До нее доходи слухи, будто удовольствие в постели испытывают не только мужчины. Мария Александровна считала их лживыми. Ну может, испытывают… доступные женщины. Вроде тех фрейлин, к которым, ради утоления своего аппетита порой устремлялся ее муж. Она называла их снисходительно – «умиления моего мужа». И они врали ей, своей государыне, повелительнице, делая вид, будто ничего не происходит, они верны и покорны ей по-прежнему. Муж тоже врал… Один Бог знал, чего стоила ей эта снисходительность…
Впрочем, в глубине души Мария Александровна не очень строго их судила. Она ведь отлично знала, что являлась всего лишь незаконной дочерью герцога Людвига. Ну какое она имела право судить остальных? По природе своей она была не императрицей, а положение жены наследника престола, а затем и государыни требовало слишком многого. В ее душе все перемешалось: смех и слезы, благоразумие и сумасбродство, сильные увлечения и мелочность, доброта и желание посмеяться над ближним.
Разумеется, она не была безвольной, старалась исполнять свой долг. Но это было так тягостно… оттого что ее считают слабой, нерешительной, а то и тягостной в общении.
Она замерла перед зеркалом, вглядываясь в свои черты. Испуганно вздрогнула – почудилось, кто-то стоит за спиной и тоже смотрится в зеркало. Ах… да это всего лишь ее портрет! Портрет написан спустя двадцать лет после замужества.
Глядя на эту даму и не скажешь, что она когда-то берегла жаконетовые платьица и надевала даже осенью шляпку из соломки. А впрочем, все это носила девочка Марихен – здесь же императрица Мария Александровна во всем блеске зрелой красоты. Драгоценным кружевом отделано платье, в руке тончащей работы костяной веер. Крупные жемчуга в прическе, на шее, в ушах, на запястьях. Она всегда любила жемчуга, но раньше, в девушках, украшений было не очень много. К тому же говорили, что невинным девам жемчуг приносит несчастье. И, выйдя замуж, Марихен, которая теперь могла украшать себя жемчугом, сколько душе угодно, решила, что теперь ей никакое поверье не страшно.
Напрасно она так решила…
Мария Александровна оторвала взор от своего портрета и посмотрела в зеркало. Да, совсем другое лицо. Как исхудало, как побледнело, как поблекло, сколько горя затаилось в глазах… Самое страшное для матери – терять детей. Самое страшное!
Сашенька – первая дочка! – около двадцати лет назад умерла семилетней девочкой. А недавно угас в Ницце старший сын Николай, наследник престола, любимое дитя.
После этого от императрицы осталась одна тень, и кольца стали спадать с пальцев. На безымянном пальце правой руки она носила обручальное кольцо и еще одно, широкое, с узорной чеканкой и большим рубином. Такие кольца Александр подарил всем членам императорской фамилии. На левой же руке Мария всегда носила кольца, привезенные из Гессена, они не имели значения ни для кого, кроме нее. Это были колечки ее детства, юности и еще два, что достались от матери. Теперь она постоянно держала пальцы чуть согнутыми, боясь потерять кольца, а два пришлось надеть на мизинцы, хотя это было непривычно и очень мешало.
Да, она выглядит как призрак и ощущает себя призраком. Тенью, которая пугает своим видом живых и
