Закинув руки за голову, Костров лежал на койке и вспоминал о прошедших днях.

…Тяжелые ранения на долгое время вырвали его, Зарубина и Снежко из партизанских рядов. Два дня спустя после налета на тюрьму в лагерь прибыли два транспортных самолета, и все тяжело раненные и больные были вывезены на Большую землю. Они со Снежко попали в тот же госпиталь, где лежал Зарубин, и даже в одну палату с ним. В этом помогла им Наталья Михайловна Зарубина. Сначала Трофима Снежко хотели перевести в далекий тыловой госпиталь. Доводов друзей никто и слушать не хотел. Да и какие это были доводы: «Вместе воевали, вместе хотим лечиться». Исходя из этого, надо было бы создавать взводные, ротные госпитали. Костров и Зарубин это прекрасно понимали, но уж очень велико было желание Снежко остаться с ними, очень трогательны были его настойчивые просьбы. Вряд ли из этого что-нибудь получилось, если бы не пришла на выручку Наталья Михайловна.

Она появилась на третий день после водворения раненых в госпитале, в тот момент, когда вопрос об эвакуации Снежко был уже почти решен. Наталья Михайловна, услышав просьбу Снежко, развила кипучую деятельность: от лечащего врача она бежала к главному, от главного — к начальнику госпиталя, от него вновь к главному врачу. Потом она уехала в Москву на попутной машине, а когда вернулась на другой день, сообщила, что ей разрешили оставить Снежко в госпитале до полного выздоровления.

Снежко ликовал, хотя и понимал, что с друзьями ему придется пробыть недолго. Для него и для его командиров было ясно, что они скоро расстанутся, а увидятся ли опять когда-нибудь — неизвестно. Снежко окончательно вышел из строя. Он потерял левую руку почти до плеча. Ему предстояло остаться в тылу. Зарубин и Костров уже поговаривали о возвращении в бригаду.

Впрочем, надо признаться, что была и еще одна причина, которая привязывала Снежко именно к этому госпиталю. Здесь осталась работать партизанская сестра Аня, дочь покойного Герасима Багрова.

— У них очень серьезные отношения, — рассказывала Зарубину Наталья Михайловна.

— И это с прошлого года, ты говоришь? — переспросил Зарубин.

— Да.

— Гм… А я и не замечал, — признался Зарубин. — Видишь, что происходит. Оказывается, война и любовь вполне уживаются, — обернулся он к Кострову.

Госпиталь расположен в сосновом бору. Деревья обступают каменное здание, теснятся вплотную к нему. За ними тянется в необозримую даль поле.

Дверь палаты выходит на большую веранду. Друзья каждый день перед завтраком собираются на этой веранде, чтобы полюбоваться лесом, подышать свежим воздухом, погреться на солнце.

С неба струится летнее тепло. Признаков осени еще нет и в помине. Зарубин, закинув руки за спину, молча шагает по веранде взад и вперед. Снежко сидит на своем обычном месте — на широких перилах веранды, опершись о столб и вытянув ноги. Он весь залит солнцем. Глаза его блаженно щурятся.

— Какая благодать! Какая теплынь! — медленно говорит он. — И до чего же я люблю солнышко!

Кострова тоже разморило и тянет ко сну: отяжелевшие веки против воли смежаются, и он с трудом поднимает их.

— Эх, и разленились же вы, друзья! — Зарубин остановился и, потягиваясь, широко развел руки. — Встать! — крикнул он вдруг. — За мной, шагом марш!

Костров и Снежко беспрекословно выполняют команду и спускаются с веранды в бор. Тут еще не исчезли следы ночи: под деревьями прохладно, влажно. Пахнет хвоей.

— Бегом! — раздается команда, и все бегут проторенной дорожкой к озеру.

Утренний туман клубится низко над водой. Плещется рыба, оставляя на поверхности озера расходящиеся круги.

У самого озера — большая палая сосна, покрытая лишайником. На ней друзья всегда сидят минут пять — десять, отдыхают, курят.

Снежко первый подошел к маленькому мостику, нырнул. Он с одной рукой остался прекрасным пловцом и умеет долго находиться под водой. Обычно его обнаруживают в пятнадцати-двадцати метрах от мостика.

Сегодня он особенно долго не показывается. Командиры уже с беспокойством молча шарят глазами по поверхности озера, но Снежко неожиданно показывается из-под мостика, отфыркивается и хохочет. Он решил напугать товарищей, неслышно вынырнул под мостиком и сидел там.

Потом он лег на спину и поплыл на середину озера. Там остановился, положил единственную руку на грудь и спокойно отдыхал, непонятным образом держась на воде.

Костров и Зарубин сидели на сосне, наблюдали за ним и умышленно медленно курили, не решаясь лезть в холодную воду.

— Жаль, что придется расставаться с Трофимом, — сказал Зарубин. — Я за это время привык к нему, как к родному. Какой прекрасный парень! И что мне особенно в нем нравится, — не унывает даже при отсутствии руки.

Зарубин встал, бросил папиросу и осторожно полез в воду…

— А вот и новость, — объявила Аня после завтрака, показывая письма.

— Откуда?

— Все с той стороны. Четыре письма.

Большая радость! Уже три месяца раненые узнавали о жизни бригады лишь по лаконичным, официальным радиограммам, а хотелось знать гораздо больше.

— От кого же?

— О-о-о! Все пишут.

Одно письмо было коллективное. Под ним стояли подписи Веремчука, Бойко, Толочко, Рахматулина, Климыча, Королева и многих других. Подписи занимали больше места, чем само письмо.

Товарищи поздравляли всех троих с выздоровлением, наказывали им отдыхать, ни о чем не тревожась, и заверяли, что все будет хорошо.

— Как же так получается? — рассмеялся Зарубин, прервав чтение. — Оказывается, можно великолепно обходиться без командира бригады?

— Не совсем так, разрешите вас поправить, товарищ майор, — заметил Снежко. — Это без вас обходятся, а без командира бригады не обойтись. Значит, кто-то тянет это дело.

Поправка была существенная, и возразить было нечего. Зарубин вздохнул и продолжал читать.

Партизаны сообщали об удачно проведенной операции, в результате которой было отбито более ста голов крупного рогатого скота. Гитлеровцы рискнули гнать скот напрямик через лес и потеряли все стадо. Рассказывали и о взрыве моста при помощи дрезины.

В конце сообщалось о тех, кто навсегда и кто временно ушел из боевых рядов партизан.

Письмо взволновало всех.

Другое послание — от Рузметова и Охрименко. Написано оно было явно в охрименковском стиле: «Пишут вам не абы кто, а командир и комиссар бригады. Командир еще туда-сюда, хоть какое ни на есть воинское звание имеет, а комиссар — сплошная гражданка. Чудеса, да и только!…»

Хорошее, теплое письмо написал доктор Семенов. Все трое прошли через его руки. Он спас жизни всем троим. «Теперь мы за вас не волнуемся. Поправляйтесь, — писал доктор, как всегда, во множественном числе, — целуем и обнимаем».

Четвертое письмо — Добрынина — было коротким, но своеобразным: «Надо совесть знать, ребята. Вы, наверное, решили, что борьба окончилась и можно — на боковую. Бросили одного старика, и тяни, мол, сивка. Так дело не пойдет». В письме передавались приветы от Пушкарева, Микулича, Беляка и других подпольщиков.

Перечитывали эти письма по нескольку раз в день, так что скоро знали их наизусть.