имени Василий, от которого получал письма для начальника абвер-команды.
Ротенфюрер сказал, что этого Василия он хорошо знает в лицо и может опознать, но устроить очную ставку уже не было возможности: до боя оставалось пять-десять минут.
Значит, в отряде притаился предатель. Чтобы выловить его, надо было обязательно сохранить пленного. Зарубин приказал Веремчуку переодеть ротенфюрера, приставить к нему трех надежных людей и строго-настрого предупредить их, что немец должен выйти живым из предстоящего боя.
Взводы уже сосредоточились на исходных рубежах, ожидая команды. Напряженная тишина нарушалась лишь кваканием лягушек да тихими шорохами, покашливанием, приглушенным говорком.
Зарубин хотел последний раз взглянуть на лагерь, с которым было связано так много радостных и горьких воспоминаний.
Он был немного взволнован. Как выдержит отряд этот тяжелый, неравный бой? Какой ценой удастся партизанам пробиться сквозь вражеское кольцо?
Зарубин верил в людей, с которыми воевал уже целый год. Он знал в лицо каждого партизана, не говоря уже о командирах. Командиров он проверял и воспитывал на боевых делах изо дня в день. Каждый из них за прошедший год накопил немалый боевой опыт, провел не одну самостоятельную операцию. Взять хотя бы Рузметова, Селифонова, Бойко, Толочко… «Нет! Не подведут! Прорвемся», — уверенно сказал себе Зарубин.
Он остановился у края поляны, всмотрелся. Вот могила Грачева, рядом с ним лежат еще семеро. Зарубин снял ушанку и подумал о том, что надо бы сровнять могилы с землей, чтобы враги не надругались над павшими. Но время истекало. Он надел шапку и зашагал дальше.
Вот опушка, на которой Зарубин, придя впервые в лес, выстроил около трех десятков разношерстно одетых, тогда еще мирных, людей и объявил, что отныне он — их командир. Как давно это было! В том, что горсточка мирных людей превратилась в боеспособный подвижной отряд, спаянный крепкой дисциплиной, что этот отряд умел наносить внезапные и чувствительные удары врагу, что он поднимал людей на борьбу в тылу у гитлеровцев, — во всем этом Зарубин чувствовал плоды своих трудов.
В штабной землянке собрались командиры: Добрынин, Селифонов, Бойко, Толочко, Веремчук, Спивак. Рузметов отдавал последние распоряжения. Он стоял возле стола и освещал карманным фонариком кусочек карты.
— Охрану Топоркова обеспечили? — спросил он.
— Обеспечили, — ответил Селифонов.
— К пленному людей приставили?
— Да, — коротко бросил Бойко.
— Идите по местам, — сказал Рузметов и тихо добавил: — В нашем распоряжении еще семь минут.
Все ушли. В землянке остались Зарубин и Добрынин.
— Где Пушкарев? — спросил Зарубин.
— Беседует с людьми.
— Ты его не теряй из виду, Федор Власович… горячий он человек,
— Хорошо. Как думаешь, Валентин… — Добрынин запнулся на мгновенье и едва слышно спросил: — Прорвемся?
— Прорваться, безусловно, прорвемся, но не все. Не хочется думать, не хочется говорить об этом, но это так. Потери будут. Для кого-то вот эта ночь будет последней… кто-то останется в этом лесу навсегда. Кстати, дневник отряда — вот тут. — Он похлопал себя по груди. — Это на всякий случай…
— Не надо, Валентин…
— Ничего не сделаешь. Федор Власович…
…В назначенное время по рядам приготовившихся партизан прошел шепот — это была команда. Тронулись на запад. Двигались осторожно, почти без шума. Шли напрямик по густому темному лесу.
Изредка впереди взлетала осветительная ракета. Тогда все останавливались. Но лишь только ракета гасла и становилось еще темнее, движение возобновлялось. Опять шли, и опять все вокруг было тихо. Ни голосов, ни шума, ни выстрелов, как будто там, впереди, никого нет.
Но вот на левом фланге вдруг раздался окрик. «Хальт!» Брызнул короткой огненной строчкой немецкий автомат. Никто не ответил, и вновь наступила тишина. Опять двинулись осторожным шагом. Потом совсем близко прогремело несколько винтовочных выстрелов, грохнули разрывы гранат и, захлебываясь, длинными очередями забили пулеметы.
— Здесь штык или пуля, там воля святая. Эх, черная ночь, выручай!
Так мог крикнуть только Веремчук, часто декламировавший это стихотворение. И сейчас же вслед за этим возгласом раздалось грозное, несмолкающее, протяжное «ура». Теперь партизаны уже не крались, а стремительно бежали вперед, прямо туда, откуда огненным роем летели трассирующие пули.
Короткий, страшный рукопашный бой мгновенно закипел в лесу.
Озеро, где назначили сбор отряда, лежало в большой котловине, окруженной высокими соснами. На востоке тоненькой полоской алел рассвет.
К берегу подошли Зарубин и Багров. За ними в одиночку и группами потянулись пробившиеся партизаны. Изодранные, пораненные, измученные, они и сейчас не имели возможности отдохнуть. Надо было выслать разведку в сторону железной дороги, откуда, всего вероятнее, могут показаться гитлеровцы, надо было выставить охранение. Выяснилось, что Рузметов уже направился к новому лагерю во главе четырнадцати подрывников. Зарубин тотчас приказал собрать легко раненных и вести их вперед, не ожидая остальных.
Подсчитать все потери сейчас было невозможно, но судьба многих партизан была уже очевидна. Когда взошло солнце, вынесли из леса мертвого командира взвода Селифонова. Немного погодя принесли еще шестерых убитых. Под тенью двух молодых берез, на красной от крови плащ-палатке умирал Сережа Дымников. У него был перебит позвоночник и в двух местах прострелена грудь. Уходил из жизни Сережа, смелый, веселый, всеми любимый, и никто уже не мог спасти его. Он лежал неподвижно, без стона, устремив глаза в чистое голубое небо. Жить ему оставалось несколько минут. И умер он так тихо, незаметно, что казалось, будто жизнь еще теплится в нем. Глаза были открыты, в них отражались колыхающиеся ветви березы, но взгляд этот навсегда застыл.
Часа в два дня вынесли мертвого Спивака и еще четверых партизан.
Зарубин выбрал место и приказал рыть братскую могилу. Нашлась только одна маленькая саперная лопатка, и могилу копали штыками и ножами, выбрасывая землю пригоршнями.
К концу дня из леса вышли Пушкарев, Добрынин, Топорков и раненый Веремчук. Это была уже третья по счету его рана за время войны. Левая рука висела плетью.
Вечером хоронили погибших. Собрались все, кто вышел к этому времени из леса. Речь говорил Пушкарев.
Он произносил слова медленно, негромко, как бы боясь потревожить вечный сон товарищей. Но эти простые слова о родине, о борьбе, об удивительных советских людях доходили до самого сердца, звали вперед, в будущие бои.
— Мы поднялись по зову партии на борьбу, — говорил Пушкарев, — за свою Родину, за будущее всего человечества, за счастье всех людей. Путь к этому счастью указал нам великий Ленин. И с пути этого мы никогда не сойдем. Простимся с нашими верными друзьями, отдавшими в борьбе самое дорогое, самое святое — свою кровь и жизнь, и поклянемся сторицей отомстить врагу за наше горе.
В сумерки отряд двинулся к своему новому лагерю.
19
Багров сидел перед Беляком и рассказывал ему о событиях в лесу.
— Самое главное, — говорил он, — что мы сорвали планы фашистов. Не удалась гитлеровцам их затея. Мы прорвались и спасли отряд.
