— Ну, ничего, — бодро заметил Гурамишвили. — Инженером ты еще будешь. — Он рассмеялся. — А теперь расскажи, как ты отбил наших пленных. Все расскажи.

Усман подробно описал проведенную им операцию.

— Храбрецы! Настоящие храбрецы! Обязательно доложу командованию. Так всегда действуй! Инициатива, смелость! Если сабля коротка, шагни вперед — она удлинится. Этому учат мудрые воины. А кто же первый сообразил насчет винтовок? — поинтересовался Гурамишвили.

Рузметов ответил, что кто-то из партизан, но кто именно, он не помнит.

Вмешался Добрынин.

— Предложил никто другой, как он сам.

— Ты чего же меня обманываешь? — с напускной суровостью спросил Гурамишвили. — Обманывать у нас разрешается только врачам, да и то лишь, когда ложь спасает больного. Понял?

Рузметов молчал.

— Ладно, иди, — продолжал подполковник. — Еще встретимся…

А когда Рузметов ушел, он сказал:

— Знаки различия скоро можно будет сменить ему на лейтенантские. Представьте. Я поддержу. На всех участников операции, без исключения, написать наградные листы.

…Зарубин долго вынашивал мысль о выводе отряда в дальний рейд, по глубоким тылам противника. И теперь он поделился этой мыслью с подполковником.

Гурамишвили выслушал его внимательно, а потом немного резко сказал:

— Нельзя, товарищ майор, видеть только то, что торчит против носа. Это раз. Нельзя действовать вообще. Это два. Все должно быть подчинено интересам фронта.

Он убедительно доказал нецелесообразность рейда. Отряд нужен именно здесь, чтобы держать под постоянным ударом участок шоссе и главным образом два отрезка железной дороги, идущие к фронту. Любое крушение, и малое, и большое, каждая диверсия на железнодорожном полотне приобретают крупное значение. Враг вынужден сокращать движение, ездить только днем, ставить на охрану пути и железнодорожных сооружений войска, которые надо оттягивать с фронта.

— Вопрос этот больше не поднимайте, — сказал Гурамишвили. — Расскажите лучше, как обстоит дело с Шеффером. Из последней радиограммы я понял, что его нашли. Командование в нем заинтересовано.

В этот день были получены дополнительные данные от Беляка, и подполковника проинформировали обо всем подробно.

Беляк сообщал, что оба майора — и Реут и Шеффер — сейчас отсутствуют: один вылетел в Берлин, другой — на фронт.

— Шеффер на фронт, конечно? — спросил подполковник.

— Да, — подтвердил Зарубин.

— Ну, там его не выкрасть. Это лиса хитрая. А Карецкая не подведет вас? Вы ее хорошо знаете?

Зарубин пожал плечами и посмотрел на Добрынина. Карецкую он не видел в глаза. Но Добрынин и Костров в один голос заявили, что ручаются за эту женщину.

— Это хорошо, когда людей знают и верят в них, — сказал Гурамишвили и попросил доложить ему план похищения Шеффера.

Докладывал начальник разведки Костров.

— Смело! Очень смело! — заметил подполковник, выслушав Кострова. — Кто предложил этот план?

— Беляк, — ответил Костров.

— Смело! — еще раз сказал Гурамишвили, но по тону его можно было понять, что он не совсем уверен в успехе задуманного предприятия.

— Впрочем, Беляку видней. Нам, а особенно мне, давать рецепты неудобно.

Когда окончили беседу, подполковник, знавший из радиограммы о болезни секретаря окружкома, захотел повидать Пушкарева.

В штабной землянке около больного дежурили Рузметов и фельдшер.

Пушкарев метался по постели. Воспаленные глаза его ничего не видели, он бредил. Грудь вздымалась рывками. Лицо, обросшее до ушей щетиной, было неузнаваемым.

Рузметов сидел у изголовья больного и старался удержать его за плечи.

— Плохо дело… боюсь, — доверительно сказал фельдшер на вопрос подполковника.

— Да, неважно, — заметил Гурамишвили. — Не уберегли вы такого человека. — Он обратился к фельдшеру: — Пойдемте, я захватил с собой кое-какие медикаменты, шприц.

С больным остался один Рузметов. Короткий разговор, который он только что слышал, окончательно расстроил его. Мучило предчувствие рокового, неотвратимого несчастья, и он спрашивал себя:

«Неужели именно теперь, когда наладилась связь с родиной, когда начинают вызревать плоды упорных трудов, когда отряд развертывает свою боевую деятельность, должно случиться это несчастье? …»

Вернулся фельдшер. В руках у него были шприц и ампулы с камфорой.

— Это то, что сейчас нужнее всего, — сказал он. — И хотя надежды мало — попробуем. Я больше всего опасаюсь за его сердце. Вы сейчас мне поможете, товарищ Рузметов. — И он начал готовить шприц.

Улетел Гурамишвили с опозданием из-за совершенно непредвиденного случая. В четыре часа, когда подполковник уже собрался уходить и начал прощаться, в землянку вошел командир взвода, лейтенант Селифонов и обратился к нему с личной просьбой. Он просил взять письмо и опустить его в первый почтовый ящик.

— Пожалуйста! — сказал Гурамишвили и, пробежав глазами написанное на конверте, спросил с улыбкой: — Вы писали?

— Так точно, — ответил Селифонов.

— Надежда Васильевна — жена, невеста или только милая сердцу?

— Ни то, ни другое, — ответил Селифонов. — Надежда Васильевна — мать партизана из моего взвода, который подорвался на мине и ослеп. А письмо писал действительно я под его диктовку.

Гурамишвили смутился, сел и забарабанил по столу пальцами. Он не знал, что шутка примет такой оборот.

— Прости, брат, меня, — сказал он, — ляпнул я, не подумавши. И вот что… Письма я не возьму, а его самого, раненого, немедленно подготовьте.

— Опоздаем, товарищ подполковник, — напомнил летчик.

— Ему здесь делать больше нечего, — не обращая внимания на слова летчика, продолжат Гурамишвили. — Свое он сделал. Мы его вывезем. Действуйте! Я жду! — приказал он Селифонову, достал трубку, табак и начал закуривать.

— Светло будет, — сказал летчик. — Могут сбить…

— Ничего, ты выше забирайся… — бросил Гурамишвили.

— Да и сидеть вдвоем в одной кабинке невозможно, головы поотморозите, — настаивал летчик.

— Усидим, — успокоил его подполковник.

Раненого подготовили в полчаса. Быстрые кони за несколько минут докатили всех к «аэродрому». Подполковник приказал сначала усадить раненого, а потом с большим трудом втиснулся сам, почти по грудь выдаваясь из кабины.

Партизаны засуетились около винта, и раздались обычные: «Контакт!», «Есть контакт!», «Включено!»

Загудел мотор, подняв облако снежной пыли. Самолет легко покатился по снегу и взмыл вверх. В половине пятого все отправились в лагерь.

У крайней землянки, где горел свет, Зарубин попросил остановить лошадей, сошел сам и пригласил с собой Добрынина и Кострова.

— Надо заглянуть, кому там не спится, — сказал он.

В землянке возились Веремчук и Дымников. Оба при входе командиров вскочили с мест.

— Чего не спите, полуночники? — спросил Зарубин.