Возвращаясь из леса домой, они собирались в молельной комнате, где снова воскрешали сказания о жизни, подвигах и благочестии своих далеких предшественниках. Сказания эти были удивительно красивыми, яркими. Слушая их вместе с «пещерниками», Мишка словно переносился в те далекие времена, когда жили поистине святые люди – подвижники, чудотворцы, прозорливцы, мученики. Хотя иногда эти сказания больше походили на сказку: настолько все там было идеализировано, украшено красивым глаголом, сдобрено хорошей русской фантазией. Но все равно Мишке было интересно слушать их, когда его допускали посидеть вместе с «пещерниками» за одним столом в молельной. К самим же пещерам не брали ни Мишку, ни кого другого из заезжих искателей всего чудесного и необыкновенного – на это был строжайший запрет.
Старшим в общине был Василий – лет пятидесяти, с густой седой бородой и такими же седыми жесткими кудрями, к которому все остальные относились с глубоким благоговением, называя его почтенно «кормчим». Он распоряжался всеми хозяйственными работами на хуторе, а также строго следил за духовной жизнью в отсутствии священника, который лишь изредка наведывался сюда, чтобы совершить молебен на ту или иную потребу.
Слава о хуторе «Погорельцы» и его трудолюбивых, ревностных к вере обитателях быстро обошла всю округу. Увидеть и рассказать о настоящем чуде сюда потянулись корреспонденты, местное начальство. Всем хотелось понять, что это за люди: неутомимые люди, трудяги, абсолютные трезвенники, с глубокой верой в сердце? Кто они? Откуда? Что привело их в эти гиблые, всеми позабытые и давно позаброшенные места? Но «погорельцы», приветливо улыбаясь гостям, щедро потчуя их всем, что давала им земля и труд на ней, не спешили раскрывать свои души до конца, храня некую очень сокровенную тайну о своей миссии на этой земле – куда более важную, чем то, что не просто удивляло, а поражало заезжий люд. «Погорельцев» ставили всем в пример, как образец невиданного для окрестных деревень трудолюбия, дисциплины и культуры.
Потянулся сюда и Мишка. Почти все его ровесники были уже, как говорят, при деле: обзавелись семьями, занимались кто чем – в местных колхозах или же уехав на заработки в большие города. Развлекаться ж вместе с молодежью в клубе ему вовсе было неинтересно и даже скучно. В воскресные дни он ходил в монастырь либо в соседнюю Чугреевку, где уже успели восстановить прежний каменный храм. В остальное время помогал матери по домашнему хозяйству, внутренне ища ответ на единственный вопрос: как жить дальше?
Глядя на «погорельцев», Мишке казалось, что эти люди как раз нашли ответ на мучавший его вопрос. У них все было сообща, в полном согласии: и труд, и молитва, и печали, и радости… Они жили одной семьей, одной коммуной, влиться в которую означало стать таким же, как и они. Наверное, где-то в глубине души Мишка уже был согласен на это: поселиться в их коммуне, так же, как и они, трудиться – сам выросший на земле, труда он не боялся с детства, - молиться. Построить здесь свой собственный дом – красивый, добротный, теплый, с хорошим куском плодородной земли. Даже жениться, обзавестись собственной семьей, произвести на свет и на радость старенькой матери маленьких детишек. Саму ж ее забрать к себе, а коль не согласиться покидать родные стены, так то не беда: все равно будет всегда рядом. От «погорельцев» до их деревни ходу-то каких-нибудь часа полтора, а по зимней дороге, когда все болота и река скованы ледяным панцирем, и того меньше.
На ком жениться? Так то не проблема вовсе. Мать сватает Ленку Полякову, дочку колхозного фельдшера. Оксана тоже обещала ждать. Позови – приедет. Какая разница, в какой деревне жить – в той, глухой, таежной, отрезанной от всех дорог, городов и весей, или здешней? Здесь даже лучше: на берегу реки, вокруг деревенек полно, и тоже лес рядом…
Или же Ирина…
Ирина выделялась среди остальных «погорельцев», с которыми приехала. И не только потому, что, в отличие от остальных женщин, приехавших сюда с мужьями и детьми, она была лишь с десятилетним сынишкой Андрейкой, неотступно, словно хвостик, бегавший за матерью. И не потому, что была красива: особенные, с золотистым оттенком глаза, слегка вьющиеся каштановые волосы, белая кожа, румянец на щеках… Строгие одежды, которые носили все женщины, не могли скрыть или как-то исказить ее стройной, словно точеной, фигуры. Каждое ее движение, улыбка, каждый жест тоже были необыкновенно красивыми, кроткими, нежными.
Мишка не мог понять, почему едва ли не с первой встречи, знакомства он проникся к Ирине таким доверием. Для самой Ирины Мишка тоже был, пожалуй, единственным из гостей, с кем она не замыкалась, а, напротив, общалась с ним легко и открыто, чем вызывала недовольство среди остальных собратьев-«пещерников».
– Разболталась, сорока, – говорили о ней, – язык-то без умолку трещит, без всякого удержу. Ни послушания, ни скромности… Сидела б там, откуда пришла, со своим выкормышем…
Ирина жила в доме своей старшей сестры и ее мужа, с помощью остальных «погорельцев» поставивших себе добротный дом со всеми дворовыми постройками. Для нее выделили маленькую комнатку, обогреваемую через простенок русской печкой.
Мишку удивляло, почему ее сынишка – смышленый шустрый малый – не ходит в школу и вообще нигде не учится.
– Благословения нет, – тихо отвечала Ирина, когда Мишка начинал недоумевать, почему юнца хотят оставить без образования. – Кормчий не велит.
– «Кормчий…». «Благословения нет…», - тихо возмущался Мишка. – Он что, священник, что ли, чтобы благословлять или не благословлять?
