Но, видимо, почувствовав, что Петро был действительно настроен миролюбиво, оставила на столе бутылку, два стакана и солку с нарезанным хлебом. Петро тут же плеснул в оба стакана.

– Для русской души энто дело и впрямь как эликсир или бальзам какой, – он уважительно посмотрел на бутылку. – Не промочив горла, ни одну песню душевную не споешь, ни одна мысля умная в голову не полезет.

– Да-да, – иронично ответила ему Глаша с кухни, – особенно в твою.

– Что они понимают, бабы? – Петро в задумчивости взял стакан. – Расскажи-ка лучше, монашек, как жизнь, что нового?

– Да не монах я никакой, дядька Петро, – полушепотом ответил Мишка, – что вы заладили, ей-богу!

– А коль не монах, то что забыл в той богадельне? Правды какой шукаешь аль от правды тикаешь?

«Прилип, как банный лист», – подумал с досадой Мишка, будучи не рад тому, что остался за столом, когда Варфоломей уже занимался делом. Не зная, что ответить и желая перевести разговор на другую тему, он предложил:

– Давай, дядька Петро, просто выпьем, а то мне дело пора делать.

– А за что пить-то будем? – он чокнулся краем своего стакана о Мишкин. – У нас «просто» не пьют. Иначе пьяницей стать можно. За здоровье пили, за дела ваши хорошие тоже подняли. Ну, предлагай, коль подняли.

Мишка немного подумал и решил закончить это застолье:

– А за мир во всем мире. За это мы не пили. Выпьем – и пойдем. Добро?

Он тоже чокнулся о стакан Петра и выпил. Самогонка, которую сварила Глафира, была крепкой, градусов шестьдесят, не меньше. Петро тоже выпил и коснулся руки Мишки:

– Как ты сказал: «Выпьем – и пойдем»? Нет, выпьем – и снова нальем.

И плеснул в стаканы.

– За мир – это ты хорошо сказал, – Петро опять стал задумчивым. – Слыхал такую песню: «Хотят ли русские войны»? Там дальше так: «Спросите вы у тишины». А я вот не у тишины, а у тебя хочу об этом спросить. Вы же, монахи, все про все знаете. К вам все за советом, за ответом едут. Вот и скажи мне: хотят ли русские войны?

И пристально посмотрел Мишке в глаза. Тот спокойно выдержал этот взгляд.

– Ты сам ведь русский? – тихо спросил Петро и сам ответил:

– Русак, по глазам вижу. Чьих-то будешь?

– Издалека, – Мишке не хотелось ввязываться в долгий разговор с начинавшим хмелеть Петром.

Тот грустно усмехнулся:

– Не хочешь разговаривать со мной… Оно и впрямь: чего с пьянью безногой говорить?

Он опять пристально посмотрел Мишке в глаза, и в этом взгляде Мишка вдруг ощутил желание Петра найти ответ на какой-то мучавший, терзавший его вопрос.

– Дядька Петро, – смутившись от этого пронзительного взгляда, Мишка заерзал на стуле, – я, как и вы, деревенский. «Хотят ли войны»? «Не хотят ли»? Мое дело маленькое. Сказали воевать – значит, пойдем воевать.

– А сказали пить – будем пить. А сказали бить – будем бить. Так?

Мишке опять захотелось встать и уйти, но теперь он сам чувствовал появившийся в его сознании, душе непонятный клубок мыслей, ждавших, что их распутают.

– Ты хоть раз думал, для чего мы живем на этом белом свете? – Петро сейчас смотрел на Мишку совершенно трезвым, даже просветленным взглядом.

– Как будто мне больше думать не о чем, – буркнул Мишка.

– Тогда какой ты русский? – не спросил, а прошептал Петро. Прошептал твердо, не ожидая, не