ни через день Мишке не удавалось покинуть дом Евдокии. Вслед за крышей хозяйка попросила поправить сарай, вычистить колодец, укрепить забор вокруг двора. Если Варфоломей ко всем просьбам относился спокойно и безропотно, то Мишку все это начинало раздражать. Ловя на себе загадочные улыбки Евдокии, ему казалось, что она специально удерживает их обоих возле себя.

– Не ворчи, ворчун, – говорила она, усаживаясь за столом напротив Мишки и наливая ему полную тарелку вкусного деревенского борща. – Вы теперь у меня в послушании. Так-то, отцы и братья! Старец велел держать вас столько, сколько будет нужно. Так что не сопи, а ешь, пока рот свеж.

Но еще через день Мишка не выдержал.

– Нам и впрямь пора назад, – стараясь как можно спокойным тоном умилостивить свою новую хозяйку. – Надо будет – еще придем, пособим. А то уже вся деревня на нас смотрит. Смеется. Скоро по всем хатам пойдем плотничать, мастерить…

– По всем – не по всем, а в одну вы завтра точно пойдете, – рассмеялась Евдокия. – Угадай с трех раз: в чью?

И, уловив в Мишкиных глазах тень смущения, рассмеялась еще больше. Но потом добавила уже совершенно спокойно:

– Надо им пособить, бедуют они сильно. Их батька уж как пять лет бревном придавило. Он на заимках работал, лес валил. Вот и накрыло его сосной. Хоть и жив остался, да что это за жизнь без обеих ног?..

И она горестно махнула рукой.

– Какой мужик был! Теперь ему одна радость – в рюмку носом, а Глаше, жене его, да Ксюхе одно горе. Без мужика-то в доме знамо как…

И она снова махнула рукой.

Если хозяйка дома Глафира – мать Оксаны – встретила своих помощников радушно, приветливо, сразу взявшись хлопотать вокруг них, то сам хозяин – Петро – не проявил к ним никакого гостеприимства. Смерив их тяжелым угрюмым взглядом, прокуренным голосом буркнул:

– А, прибыли помощники...

Он сидел старом ватнике, без шапки, со всколоченными редкими волосами, давно небритый, в неуклюжей инвалидной коляске, взятой или перекупленной у кого-то. Она была очень старой и неповоротливой, управлять ею можно было с помощью двух передних рычагов, попеременно двигая их взад и вперед. Мишка не смог скрыть своего удивления, навидавшись в госпиталях, какими средствами пользовались его боевые друзья, получившие тяжелые ранения или ампутации. Ноги Петра – вернее, то, что от них осталось выше колен – были укутаны побитым молью шерстяным платком и перехвачены такими же старыми, потертыми от времени кожаными ремнями.

– Что, никогда калек не видал? – недобрым смехом хрипло засмеялся Петро, обнажив редкие желтые зубы.

– Почему не видал, – Мишке не хотелось вступать с ним в разговор. – И не такое видал…

– Не такое? – Петро подкатился к нему ближе. – А какое, ежели не такое? А? Слушок по деревне гуляет, что ты монах. В серых штанах. На заду латка, белая подкладка. Так что ты видал в жизни своей, монах?

– Не заводись! – прикрикнула на него Глаша. – Люди помочь пришли, а он с порога завелся, как сумасшедший.

– Он и впрямь не того, – уже тихо, почти шепотом сказала она, когда с ее помощью Петро укатил в другую комнату, и они остались наедине.

– После того, как эта беда с ним случилась, – она указала взглядом на свои ноги, давая понять, о какой беде идет речь, – прямо взбесился. Что ни скажи – все ему не так, за все цепляется, за все скандалит.

Она тяжело вздохнула и покачала головой.

– А уж как приложится, – Глафира слегка щелкнула пальцем по шее, – то вообще беда. Безногий хулиган. Хоть из дома беги! Жалко Ксюшу, девочку мою. Ой как жалко… Такого натерпелась от отца родного, такого наслушалась… Молюсь, чтобы послал ей Бог счастливую долю. А мне уж крест, видать, такой: терпеть до конца. Или он меня со свету сживет, или его Господь приберет.

Пока Глафира тихонько причитала, Мишка с Варфоломеем принялись за дело. Они разобрали часть печки, прочистили дымоход, а потом, замесив целый ушат маслянистой вязкой глины, приготовились