– Может, все-таки останешься? – жалостливо прищурил свои хитрые глаза на оладьевидных щеках Эфлисон.
– Не могу.
– Дай я тебя обниму. – Эфлисон широко распахнул объятия.
– Давай, Эфлисон, выдави из него все соки, чтоб ему море в случае чего показалось кружкой пива.
После Давид поднялся по качающемуся трапу на палубу «Цептера» – старенького и ржавого. Еще раз оглянулся. А Петр посмотрел в глаза капитану. Вроде нормальный мужик. Суровые глаза не бегают.
– Чего уставился? – огрызнулся капитан.
– Ты хоть понял, как назвал свое судно? – поинтересовался Петр.
– Главное, звучит гордо! – сказал капитан, перемахивая через борт.
Петр хотел было что-то еще сказать, но капитан, между делом отрабатывая матросом, поднимал якорь.
– Пока! – помахал рукой Порошкански.
– Пока, пока. Гюля, гюля! Гуляй, гуляй!
Ветер словно начинал уходить в загул. Баркас со страшным скрежетом оттолкнулся от пирса, словно сорвался с цепи. Отчалил. Но еще долго друзья стояли на берегу. Мрачные и бледные от отчаяния.
После порта Петр и Эфлисон решили заглянуть к давнишнему приятелю Эфлисона армянину Звездоняну в обсерваторию, а уже потом отправиться в Арнаут Кой (Албанскую Деревню) – к родственникам на ночлег. Но сначала отправились прогуляться в Пери. Может, в квартале джиннок найдется Большая Женщина. По пути к остановке почти не разговаривали.
– Скажи, – спросил Петр, – а могла твоя Артемида Эфесская быть женоненавистницей и детоненавистницей? А груди у нее лишь для отвода мужских глаз, как футбол по телевизору?
Вопрос остался без ответа.
После проводов друга полагалось идти в кафе по наитию. Петр стал искать «Стамбульские сладости» и опять вышел на центральную пешеходную улицу – Истикляль. Ноги сами собой привели его в маленький садик под навес кипарисов – подальше от празднующей дождь толпы.
Текке Руми находился среди мраморных, будто греческие колонны, надгробных плит, под которыми покоились дервиши, и остроконечных колпаков. Зал, где дервиши должны были исполнять свои ритуальные вальсы, находился в дальнем конце внутреннего двора-сада. Массивные деревянные двери, выкрашенные в синий цвет, были обиты латунными звездочками и полумесяцами.
– Какие сокровища таятся на дне мироздания? – Петр под ручку с Эфлисоном и вместе с другими зрителями прогуливался перед заветными дверями, напомнившими ему сундук из далекого детства, в котором дедушка прятал колбасу суджук и конфетки монпансье.
В назначенный час двери распахнулись, и Петр увидел натертое до блеска дно сундука – это в центре помещения блестел паркет театрального или танцевального зала, огороженного мраморной балюстрадой. Но в самом углу полусидели-полулежали солдатики с флейтами-стрелами и луками-кобузами – лицом к «замочной скважине», михрабу.
Постепенно в зале стали появляться дервиши. Но медленно, парами. Все как один в белоснежных одеждах и колпаках, так похожих на светильники. С ними глава общины – деде Хасан, уставший до дрожания морщин, седой, как покрытые пылью надгробные плиты, благообразный старичок. Он уселся у михраба на коврик, собираясь вести представление.
Постепенно в ложах усаживались и зрители, которых, по оценкам Петра, было раза в три больше, чем в автобусе. Совершив молитву, дервиши пошли парами по кругу. Прямо бал в царском дворце. Александр Пушкин и Натали Гончарова, Лжедмитрий и Мария Мнишек, Мехмед Старый и Мехмед Молодой. Ударил оркестр. Расположившись посредине залы, дервиши, казалось, пребывали во власти магического ритма. Оркестр навязчиво возвращался к одной и той же музыкальной фразе. Бормотание зурны, стенание дудука.
Некоторые зрители занервничали, а Эфлисон усердно начал мотать головой еще до представления. Наконец один из дервишей поднял руки вверх и затем развел их в стороны, словно распятый Иисус. Затем стал медленно вертеться на месте, равномерно и бесшумно передвигая босые ступни по паркету. Постепенно положение рук дервиша менялось. Правая, обращенная ладонью к небу, поднималась все выше, а левая, направленная ладонью вниз, тянулась к земле. С каждым новым оборотом к танцующему дервишу присоединялся еще один. Второй, третий, четвертый… И понеслось. Цунами, вихрь, ураган!
Они вертелись, скрещивая руки на груди и разводя их в стороны, словно прося милости у неба и каясь в смертных грехах, будто радуясь встрече с дорогим гостем и тут же выказывая ему знаки глубочайшего уважения. Дервиши развили такую скорость вращения, которая и не снилась в центре подготовки космонавтов. Самый выносливый балерун давно бы уже рухнул замертво.
Они кружились в вихре юбок, развевавшихся, словно корабельные паруса при сильном шторме. Но этим же самым штормом, смерчем, поднявшим столбы белой пыли, были они сами. Петр вспомнил о Давиде: как он сейчас там, в море? Наверняка борется с бурей. Но уже в следующую секунду все его мысли оказались погребены под обрушившейся волной экстаза. Петр сам отчаянно замотал головой. Волны одна за другой накрывали его своей головокружительной пеной. Сердце, чувствуя нехватку воздуха, билось, как молот о наковальню.
– Когда Мевляна стал суфием, – вкрадчиво начал нараспев свой рассказ деде Хасан, – ему вдруг открылись новые знания. Руми понял, что помимо знания ума-моря есть еще и знание пловца- сердца.
– Идите ко мне, – позвал Руми, – сюда. Неважно, кто вы: христианин или иудей, коммунист или педераст, если вы ищете знаний, идите ко мне. Я беру знания с неба, – деде Хасан поднял правую руку так, как ее держали другие дервиши, – и передаю их вниз, – левую руку Хасан отвел чуть в сторону, к земле.
– Я беру силу с неба и передаю ее земле. Я поднимаю ветер и волну на море. Я рассекаю землю и совершаю извержение вулкана. Когда я умру в этом кружении, случится страшное землетрясение!
Неожиданно пробивающуюся сквозь пелену тумана музыку и уже готовую захлестнуть Петра с головой волну прервал громкий хлопок. Это деде Хасан, прохаживаясь между крутящимися дервишами, хлопнул в ладоши, чтобы замедлить темп. И тут же танец сбавил свои обороты. Теперь юноши с горящими, как звезды, из-под рыже-бурых колпаков глазами опустили руки, прижав их крест-накрест к груди – так опускают в смущении веки.
«Зачем он это сделал, – подумал Петр, – может быть, пожалел зрителей, а может, наоборот, увидел, что еще не все поддались экстазу». Петр пристально посмотрел в глаза главе мевлевитов. Но суровый бесстрастный старик не выдал своих намерений. Обходя учеников, он сам заглядывал им в глаза. Что он там видел, может, мусульманский рай? Прекраснотелых обнаженных красавиц? Неизвестно.
Глаза деде Хасана не выражали ничего, кроме сосредоточенности. Так потребители опиума или гашиша перестают ощущать действие обычного дурмана и требуют увеличения дозы. Деде Хасан заглянул в мутные очи безобразного старичка с искривленным ртом и хлопнул в ладоши еще раз. Дервиши приняли исходную позу.
– Помнишь ли ты, брат, как, проходя по базару Капалы Чаршы, Джалал ад-дин Руми услышал тонкий мелодичный, как весенняя капель, перезвон? То били молоточки чеканщиков золота и меди, ковавших для весенних красавиц медальоны и серьги по образу и подобию солнца, звезд и луны. Так их учили их отцы – тоже золотых тел мастера. Помнишь, как Руми остановился, прислушиваясь к ритму? Как его рука потянулась к земле, другая, поймав момент, взлетела вверх – к солнцу. Джалал ад-дин сделал первый шаг. А второй сделало сердце, что заставляло кровь мчаться по кругу. Помнишь, как, склонив голову словно во сне, медленно, а потом все быстрее и быстрее закружился наш учитель Мевляна в танце посреди пыльной, многолюдной улицы. Закружился в рваном рубище, закружился среди тридцати трех лун, а из уст его, словно вино из дырявого винного бурдюка, полились стихи:
Близкий друг Руми, мастер-чеканщик Саляхаддин, увидев
