Потом я размял лепесток, положил на полку и наказал.

— Когда покину рубку, сглотни снадобье, — после чего направился в сторону выхода.

— Слышь, Серый, — уже на воле, когда я выбрался на выступающий из воды корпус койса, из поднебесья до меня долетел шепоток. — Попробуй, впаяй ты этим губошлепам веру. Сколько им во мраке томиться.

Спускаясь в кубрик, я мысленно разбудил Хваата. Тот, пробудившись, вскочил на ноги, вскинул лазерный карабин, ошалело пробежал вдоль бортов. Затем вернулся к лазу в трюм, грузно осел на уложенную в бухту снасть, с которой я рассказывал сказки, и уставился в полнозвездное ночное небо. В его взгляде читалась волчья, нечеловеческая тоска.

Устроившись на койке, я толкнул в бок лежавшего рядом Тоота. Тот мгновенно открыл глаза, сел, удивленно глянул в мою сторону.

— Чего тебе? ЧП?

— Не-е… Слышь, товарищ, подскажи.

Инженер вновь улегся, повернулся в мою сторону.

— Что тебя тревожит, Роото?

— Вот, понимаешь, приходится убеждать других в том, во что сам не до конца верю.

— Это очень важно, товарищ?

— Очень.

— Меня в полночь будить?

— Да.

— Так поверь!

Он зевнул, лег на спину и тут же захрапел.

Воистину, блажены нищие духом, ибо их есть Царствие Божие.

Я вздохнул, улегся и закрыл глаза. Как у них все просто, у товарищей!..

Утром на палубе все сторонились меня, закованного в кандалы. Капитан, оказавшись рядом со мной, буркнул, чтобы я дальше середины палубы не заходил, держался от кормовой надстройки подальше. Видно было, что после того, как он проспал вахту, прежняя самоуверенность покинула его.

Я пожал плечами.

— Жрать где прикажете? Вместе со всеми или здесь же, возле борта?..

— Срок у тебя условный. Пока не осознаешь… Вместе со всеми.

Я не выдержал и тихо спросил Хваата.

— Послушай, брат, а себя старики за что в оковы?

— За то, что проворонили, каков ты есть гусь на самом деле.

— Каков же я гусь?

— С придурью, а хорохоришься так, словно провел год на дежурстве в безатмосферной дали.

— Послушай, брат, а это далеко, безатмосферная даль?

Он помедлил, потом буркнул.

— Отсюда не видать.

— Ты там случайно сны не видал?

Он невольно напрягся, можно сказать, набычился, глянул снизу вверх. Его пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Я угрюмо глядел на него. Наконец он прочистил горло, пригладил бороду и также тихо прошептал.

— Видал. Еще хочу.

— Здесь, на Хорде?

— В атмосфере не получается, сплю, как полено. Нужна невесомость.

— Это как?

Он прокашлялся, глянул на море, на работающих матросов, на драящих палубу Тоота и Этту. На стражей, стоявших на часах возле кормовой надстройки, потом ответил.

— Тело становится легче перышка. Так и плывешь по воздуху.

Я недоверчиво глянул на него, отчаянно почесался — всласть, постанывая от удовольствия, потом спросил.

— Брат, ты ковчег видал?

— Видал.

— Ну, и как?

Он неожиданно замахнулся на меня и заорал грубо, с матерным довеском.

— Работать, падло!.. Чтобы ни одна ниточка не торчала!.. — и уже тише добавил. — Хрен дождешься, чтобы я из-за тебя, придурка, добровольно кандалы на себя надел!

Это был первый единственный громкий вскрик за все утро. Когда же в полдень опутанные цепью старцы в сопровождении заплаканной Дуэрни, Огуста, двух стражей, появились на палубе, на корабле стихли всякие разговоры. Даже матросы перестали перешептываться, только Тоот ободряюще подмигнул мне, плетущему канат, и продемонстрировал уже заметно увеличившуюся порозовевшую кисть. Этта тоже глянул в мою сторону, улыбнулся.

Дуэрни на коротком поводке подошла к борту, бросила взгляд в морскую даль. Там в легком розоватом тумане сиял непоседливый Таврис. Когда же из-за дуги горизонта глянул край Дауриса, девушка повернулась и в упор, настойчиво посмотрела на старцев. Те вжали удлиненные с широкими залысинами головы в плечи, разом почесались, переглянулись и натянули повод.

Девушка загрустила. Села в кресло рядом со мной, засмотрелась на море, потом попросила холодной воды. Первым на ее просьбу отозвался Этта. Он бросился в надстройку и тут же появился с бокалом на подносе. Приблизился к Дуэрни, поклонился. Тут же к креслу подскочил Огуст, взорлил, уперся истребляющим взглядом в парнишку. Затем укоризненно глянул на гарцуковну. Та надменно повела плечиком и нарочито вызывающе приняла бокал. Отпила, остальное вернула Этте и кивнула. Тот принялся отчаянно чесаться. Вслед за ним и матросы повеселели, принялись похлопывать друг друга по спинам, скрести плечи. Все заговорили, даже старцы оживились — заспорили о чем-то своем.

К моему удивлению, никто не собирался запрещать вечерние посиделки — наоборот, ближе к вечеру от старцев пришло указание, в котором мне предписывалось добровольно раскаяться и поведать о благом пути, которым должен следовать каждый добрый поселянин. При этом следовало вплести в сказку упоминание о плутающих в ночи прозрачных, так и норовящих сбить благонамеренного губошлепа с истинного пути, а также о победе добра над злом. Указание передал мне Огуст. Ин-ту и Ин-се сидели рядом, в двух шагах. Я было попытался выяснить подробнее, что именно имели в виду достопочтенные, упоминая об истинном пути, и на кого ликом похожи прозрачные, поэтому обратился к величествам напрямую.

— Если будет позволено получить дополнения к ценному указанию?..

— Позволено, негодяй, — откликнулся Ин-ту. — Спрашивай, но к нам не обращайся… Пусть волны откликнуться на твои вопросы, мачты проскрипят ответ.

Я удивленно глянул в их сторону, потом повел глазами по верхушкам мачт, задержал взгляд на вращающемся рупоре локатора, на параболической антенне. Главное — спокойствие, только спокойствие, твердил я про себя, однако этот фарс, знакомая, но каждый раз ошарашивающая простота поведения, свойственная разве что самым примитивным племенам, которые живут по своим неписаным правилам, которые не то что принять, понять невозможно, — порой ставили меня в тупик.

— О каком истинном пути следует вести речь?

— О бескорыстном служении ковчегу, паршивец.

— Имеется в виду добродетельная жизнь, с помощью которой можно проторить дорогу к подвигу?