Мирка смотрел на него тем же взглядом, как на немецкого офицера, который убил Игоря Мироновича.

—  Давай мой приказ! Или чей-то, другой. Что такое: нет? Ах, его нет! Тогда отвечай по закону — под трибунал!

Викент распахнул окно:

 — Отдышись, — сказал он. И с удовольствием, долго выкуривал у окна папиросу.

—  А не хочешь ты под трибунал? Понимаю, — вернулся он на рабочее место, — Но ты же, друг мой, Мирка, — возобновил он спокойный и дружелюбный тон, — ты же сам говорил мне, что хочешь уничтожать врагов. Про вклад свой в победу…

 — Да, говорил.

—  Вот и давай! Держись нас. Меня держись, я начальник. А так: загремишь ты под трибунал, да на всю катушку! Коней отдал немцам, сам сдался, и тут бойню кровавую учинил… Они, хоть и немцы, но ведь — военнопленные!

В тяжком молчании возражал ему Мирка: до последней кровинки в жилах, всей сутью своей возражал! Он все видел и сам был похож на карпика, беспомощно и бесполезно ловящего воздух беззвучным ртом. Карпика, которых когда-то ловил в пруду.

—  А вечером мы заберем тебя, пойдешь спать. В кровать с простынями. У тебя ж теперь есть жилье? Ты все понял?

Мирка тихо ответил:

 — Да.

Викентий Стасович улыбался, кажется, но Мирка не хотел это видеть. Весь мир не хотел бы он видеть сейчас!

—  Не боишься? — спросил Викентий Стасович.

«Тебя что ли?» — хотел крикнуть Мирка.

—  Сам не расспрашивай, — заподозрят. Ты тихо там будь, неприметно. Что надо — мы так узнаем. Давай, — приободрил Викентий Стасович, и легким толчком в спину, подтолкнул Мирку к выходу.

Не Михалыч, другой, в красноармейской форме, с погонами, с автоматом на правом плече, стволом вниз, проводил до тяжелых железных дверей. В мир приходил рассвет, и Мирка снова встречал его сквозь решетки на окнах.

При его появлении смолкли. Вновь стал привыкать он к сумеркам, которые был готов забывать навсегда. Помещение было большим, человек на сто, а было людей два десятка, примерно. Скучились в центре. Не хотелось, может быть, прятаться, забиваться в угол: ведь это хотя и похоже на плен, — да ведь плен свой, советский… Вот-вот разберутся, с ними, и все, снова станут своими. Для этого стоит пожить, и черт с ним, — пусть даже так…

Никого не зная, Мирка прошел в уголок. Им было проще его разглядеть: их глаза к этим сумеркам были уже привычны.

—  А, — услышал он ровный, спокойный голос, — ты фильтруемый, брат? Ничего, мы тут все такие. Здороваться будем?

—  Здравствуйте.

Некоторые были в форме, — заметил Мирка и, как у него — без погон.

—  Ну, брат, не тужи. Все бывает, всякое… Воевал?

—  Нет еще…

 — Не успел? И фрица ни одного не прикончил?

—  Нет. Всю войну сидел здесь. А попал ребенком. Теперь говорят, разбираться будем.

—  Ну, разберутся. Уже, слава богу, мы не у чужих. А ты нос не вешай. Сам видишь, что не один такой…

 — Всю войну? — уточнил другой.

—  Да, три с половиной года.

—  Обидно теперь вот так, да?

—  Обидно, — сказал Мирка правду.

—  Свидетелей надо искать. Найдутся?

—  Не знаю, — ответил Мирка.

—  Документы, скорей всего… Как зовут тебя?

—  Мирка.

—  Мирка? Какое-то имя…

 — Это Мирон.

—  Так вот, Мирон, документы, скорее всего, по тебе, разослали…

 — Свидетели лучше, — напомнил первый голос, — А что документы? Пока они будут туда, да пока сюда, да по ним разобраться…

 — Не уверен, — признался Мирка, — что свидетели живы…

 — Да в том и беда, что кто знает: кто нынче живы… Совесть чистая, да вот кому ставить точку? Оперу здесь, или на небе господу?

—  На небе, — подумал вслух Мирка, — всегда не поздно…

И вспомнил о маме, сестричке, отце — победителе, между прочим, таком же, как и Викентий Стасович, как весь народ. «Почему же я здесь? Что делаю? Господи…» — чуть не простонал он. Игорь Миронович, Витька, Саша, Алешка, — он вспомнил всех. Вспомнил тех, в крематории, о смерти которых должен сказать правду. Стыдно стало, и не понимал он, — за что?

По-детски, навзрыд, от души захотелось поплакать. Но что б никто не видел. Скрыв слезы, он прикорнул.

—  Пусть спит, — слышал он, — да пацан же совсем…

Он слышал сквозь сон, как открывалась и закрывалась дверь. Оттуда назвали фамилию, и кто-то вышел.

Проснулся он при словах:

 — Хоть бы дырка какая была, хоть шрам! — жалел тот, кто видно, только вернулся, может быть, от Викента. — Оторвало бы, хрен с ним, там руку-ногу… А, как назло: ничего, ни царапины!

—  Совсем бы убило… — невесело пошутил другой.

—  Вот тогда ничего бы не знал, никаких дознаний. Покойник, — и совесть чиста!

 — Мертвые сраму не имут, — сказал кто-то.

—  А разве имут? Как ты в точку сказал, а! Не будь бы войны, — и не думал бы. Кто так сказал? Александр Невский?

—  Нет, это сказал князь Игорь.

—  А-а…

 — Не знаешь такого?

—  Нет.

—  «Слово о полку Игореве»…

 — Нет, и Слова не знаю…

 — Бывает. А знаешь, что сказал Невский?

—  Да, кто не знает!

—  А ну-ка.

—  «Тот кто с мечом к нам»…

Говорили люди, нормальные люди: о том, что в уме, и на сердце. И об истории, и о войнах, давно забытых, от которых давно никому не больно. Забыть можно все, а войны не забываются…

 — Ну, про меч знают все. Что еще он сказал?

—  Да, всякое, может быть, говорил. Не знаю…

 — Не спрашивал бы, но ты, как и все, слова эти знаешь, и повторяешь их.

—  Не томи, — попросил кто-то. Мирка подумал, что человек, говоря эти умные и посторонние вещи, делает доброе дело. Незаметно, как лекарь-кудесник, удаляющий болезненную занозу, уводит от темы о худшем.

—  И ты повторяешь их часто, и все, и я тоже. И тот малый — и он.