Мирки в груди! Он восторженно, молча, выдохнул, и побежал смывать грязь Освенцима.

Санпропускник был армейским банно-помывочным пунктом. Больше трех лет вода была хуже врага для Мирки. Лишь из брандспойтов, как лед холодной, катилась она по телу, а тут!... Вода была ласковой, теплой, ей наслаждался Мирка. «Становлюсь человеком!» — подумал он. Смыв грязь Освенцима, становился он сыном Родины, в форме ее защитника и освободителя. День казался светлее светлого, начиналась жизнь! «Родина! — кричал он про себя, — Ты меня слышишь? Ты нашла сына!».

А грудь водой половодья полнил порыв, как можно скорее идти со своими, крушить врага! Настолько он чист был, настолько силен, порыв, что с легкой душой Мирка без приглашения, сам, пошел к Викентию Стасовичу.

Волнуясь, он постучал, и, заглянув, увидел, что тот не один.

—  Выйди пока, — сказал он, — я с этим, — кивнул он на Мирку, — потолковать хочу…

Поднялся и вышел из кабинета сотрудник.

—  Ну, — спросил Викентий Стасович, — Мирка, в чем дело?

Мирка остановился посередине. Несвободу какую-то, неуют щемящий, ощутил он перед Викентием Стасовичем… Не понял тот Миркиного горения.

—  Викентий Стасович, а когда я смогу попасть на фронт?

Тот не удивился. И тогда он не удивлялся, когда принес котелок кагора Мирка, и убивал пленных немцев...

 — Врага крушить хочешь? — полюбопытствовал он.

—  Да, хочу, как все…

 — Как все… Интересно сказал ты, похвально. А, мой Мирка, ты не будь как все! «Как все» — это почти «как никто»! А враг он, Мирка, не только там, — показал офицер на запад, — тому врагу конец скоро! Раньше, мой друг, надо было думать!

«Раньше? А как?! — изумился Мирка.

—  Простой это враг. И его, как ты сам понимаешь, песенка спета! Внешний враг. А враг самый опасный, Мирка, — это внутренний враг! Не понимаешь? И не поймешь, не подумав. Это понять тебе, Мирка, придется! Мы из «Смерша», друг мой. Ты знаешь, что это такое? «Смерш» — это смерть шпионам. Мы, друг мой, — войска НКВД. И главный враг наш не там. Там! — махнул он ладонью через погон, на восток. «Японцы?» — подумал Мирка. Он старался понять и офицер видел это.

—  Ладно, — сказал он, — иди. Поговорим еще. Ну а сейчас, иди...

Потускнел выйдя на солнце, Мирка: погон, на плечах его формы, не было… У всех они были, а у него — нет...

Следующий день он ждал так же, как взрослые ждут войны. Старшие смутно и молчаливо предчувствовали войну, — вспоминал предвоенное время Мирка. Те, кому есть что терять, есть за что терпеть муки душевные — предчувствуют войны и беды. А дети не замечали переживаний. Это Мирка теперь понимал, впервые в жизни, в конце войны…

***

Григорий Михайлович вызвал Мирку к начальнику. Не раннее утро было, была еще ночь. Мирка только заснул. Знал, начальник, когда вызывать…

Викентий Стасович пил крепкий чай. Он тут же подвинул кружку, велел:

 — Садись! — голос был дружелюбный.

Мирке очень хотел верить этому человеку, как освободителю, как победителю в этой войне…

 — Нравится? — поинтересовался Викентий Стасович, наблюдая, как Мирка пьет чай, которого несколько лет не видел, и вкус забыл.

 — Очень! — ответил Мирка.

—  Вот что, — сказал Викент, дружелюбно щурясь, — тебе уже не привыкать. Пойдешь в камеру. Но, — он поднял вверх указательный палец, — ты не гони волну! На сутки пойдешь, и вернешься благополучно, понял? На сутки. Ты вчера, что прилетал ко мне, а? Ты же с врагами бороться хочешь: или я тебя не понимаю? Не понимаю, а? — повысил он голос.

—  Нет, понимаете...

—  Так вот, считай боевой задачей! И будь внимателен: посиди и послушай, о чем говорят. А после расскажешь мне. Понятно?

Как свинцом наливалась, — чувствовал Мирка, его голова, — опускалась ношей нелегкой, к груди. Как было ему не понять?

—  Сидят там такие, как ты: кто в плену был, а мне фильтровать их. Ты понял задачу?

—  Да, — поднял Мирка голову, — понял…

 — Я на тебя очень сильно надеюсь, Мирка. Поэтому, лучше без шуток! Скажешь им, что ты свой, что в плен добровольно сдался под Сталинградом, в сорок втором…

 — Я не сдавался!

—  А скажешь, что сдался! Тебе, — через стол протянул он руку и взял за рукав, — что, не нравится? Ну, а что не нравится?

—  Что Вы говорите: сдавался.

—  А кто это знает?

—  Вы.

—  Я? — Викент удивился, — Я знаю четко только одно — ты убил немцев, которые сдались в плен, сложили оружие и были под юрисдикцией справедливых советских и международных законов. А ты их убил! Да на нас сейчас смотрит весь мир, ты понимаешь, какой ты ущерб нам громадный нанес?!

Реальность оглохла, застыла нелепо и покривилась как через туман, на отдаленном киноэкране. Застывшая ленка плавится и может вспыхнуть в фокусе проекционной лампы. Хлеще молота, от которого отлетали немцы, которых убивал Мирка, били слова Викента.

Мирка скорее бы задохнулся, чем мог найти слово, которым назвать, то, что творит Викентий Стасович. Мирка не ожидал.

—  Ми-ир! — через стол потрепал по щеке Викентий Стасович, — Что, заснул? Или плохо тебе?

Мирка отпрянул:

 — Нет.

—  Так вот же, друг мой, под суд пойти хочешь? А должен, как совершивший воинское преступление! Или не понимаешь? — как из-под земли слышал Мирка.

—  Вы же…

 — Да я знаю, что я, и кто я! — посмеялся Викентий Стасович и закурил. — Или ты, негодяй! — через стол потянул он меня, за грудки, на себя. — Хочешь сказать: это я приказ дал тебе совершить преступление?

Он же все понимал, что творится в душе у Мирки.

—  Михалыч! — крикнул Викент в коридор, — Зайди сюда, быстро! А, ну-ка, — спросил он Михалыча строго, — скажи-ка, стрелял Выхованец в плененных немцев?

 — Стрелял. Все видели.

—  А кто приказал, не знаешь?

Неловко, глядя прямо перед собой, Михалыч тихо ответил:

 — Нет.

—  Но стрелял?

—  Стрелял.

—  Иди! — отмахнулся Викент. К губам его снова вернулась усмешка, — Приказ может, письменный мой, имеется, а? — уточнил он. — Имеется, а? Давай, Мирка!