красивую одинокую женщину и ждал, когда она заговорит.

— Мы не можем принимать этих невежественных иностранцев при нашем дворе, — сказала наконец императрица. — Все-таки я считаю, что они использовали имя королевы без ее ведома. Жаль, что я не могу говорить с ней, как не могу открыть народу смертельную болезнь императора. Наследник слишком мал, наследование не определено. Мы не можем допустить иностранцев. Нужно любой ценой тянуть время, давать обещания, и снова тянуть время. Будем ссылаться на зиму.

Принц огорчился, услышав такой ответ, но его голос прозвучал мягко:

— Императрица, я повторяю то, что уже говорил. Вы не понимаете характер этих людей. Уже слишком поздно. Их терпению пришел конец.

— Посмотрим, — ответила Цыси, не желая ничего добавлять.

Принц Гун умолял ее, уговаривал, но она лишь качала головой. Лицо ее было бледно, а под печальными глазами выступили черные тени.

— Посмотрим, — повторяла она, — посмотрим…

«Небо помогает мне», — подумала императрица, и действительно, холоднее той зимы люди не помнили. День за днем, просыпаясь и выглядывая из окна, Цыси отмечала, что слой снега становился все толще. Императорские курьеры покрывали путь до южных провинций в три раза медленнее, и в Кантоне ее ответ ждали месяцами. Престарелый наместник томился в тюрьме в Калькутте, куда его перевезли захватчики. Императрица судила этого человека сурово. Он не оправдал доверия Трона и заставил императора пережить унизительное поражение. Простить такое было нельзя. Пусть наместник умрет! Жалость и милосердие она прибережет для тех, кто того заслужит.

Снова пришла весна, горькая и тревожная. Цыси страстно ждала, когда на хурме появятся первые почки, а землю пробьют бамбуковые побеги. Во дворце распускались священные лилии — горшки с ними подогревались горячими углями. Вобрав в себя тепло углей, расцвели в фарфоровых плошках и карликовые сливы. Пожелав, чтобы впечатление от весны было полным, Цыси приказала развесить на деревцах клетки с птицами и наслаждалась их пением. Когда ее одолевали думы об опасности, которая угрожала стране, здесь она находила отраду. Императрица открывала клетки, птицы вылетали, садились ей на руки и на плечи, кормились у нее с руки. Так же ласково она играла с собачками. Ее сердце полнилось любовью к милым тварям: они были такие невинные!

Невинным был и маленький наследник. Величайшую радость императрице приносило то, что сын любил ее, пока ее одну. Когда Цыси входила в его комнату, малыш забывал всех остальных, бежал и бросался к ней в объятия. Цыси могла забывать о жалости, любой, кто гневил эту женщину, чувствовал ее неумолимую жестокость, но к слабым и робким созданиям Цыси относилась с нежностью. Императрица вела себя так со всеми, кто любил ее.

Евнух Ли Ляньинь был предан своей госпоже, и она закрывала глаза на его воровство, на злобные проказы, на то, что он требовал взятки от людей, которые надеялись с помощью императрицы обрести милость императора. Подобным же образом Сыну неба прощались беспомощность и болезнь, равно как и забавы с другими женщинами. Женщин правитель имел каждую ночь: с Цыси он был бессилен, а с молоденькими наложницами иногда совершал подвиг. Однако боготворил император только ее. Она могла простить его, потому что не любила, и была с ним нежной, потому что он любил ее.

Принц Гун понимал, что чувствует Цыси, и она знала об этом. Она замечала в глазах вельможи понимание и слышала сочувствие в его мягком голосе. Императрица была одинока глубоким одиночеством верховных властителей, и, сознавая тяжесть этого чувства, принц Гун укреплялся в своей преданности ей. Однако он не смотрел на Цыси как на женщину: брат правителя имел собственную любимую супругу, тихую и нежную красавицу. Отец ее, почтенный старый мандарин по мме-ни Вэй Лин, слыл очень разумным человеком, который всегда — хранил верность Трону и давал мудрые советы нынешнему императору Сяньфэну, как прежде его отцу, покойному Дао-гуану.

Весна миновала, давно уже настало лето, а Цыси все еще опасалась уезжать в Летний дворец, хотя ей страстно хотелось насладиться покоем его парка. Всю зиму она не выглядывала за стены Запретного города, тоскуя по озерам и горам Юань-минъюаня. Никогда еще Цыси так не жаждала красоты, как сейчас, когда ее окружала неопределенность. Императрицу бесконечно манила естественная прелесть неба, воды и земли. Ночью Цыси видела во сне пышные сады и далекие скалистые горы, залитые ровным лунным светом. Она разворачивала свитки с пейзажами и часами самозабвенно их рассматривала, представляя, как бродит вдоль морского берега, как ночует в сосновом лесу или в храме, скрытом бамбуковой рощей. Просыпаясь, Цыси плакала, потому что ясные и живые картины, виденные во сне, ей не суждено было встретить наяву.

Внезапно, как буря, на север прилетела весть о беде, к которой императрица непрестанно себя готовила, и надежда на переезд в Летний дворец рухнула окончательно. На военных кораблях европейцы двигались к северу вдоль побережья. День и ночь императорские курьеры скакали эстафетами, стремясь принести сообщения раньше, чем корабли достигнут форта Таку в Тяньцзине, а ведь этот город находился в каких-то восьмидесяти милях от столицы. Ужас охватил всех — и простой народ, и придворных. Император собрался с силами и отдал приказ Верховному советнику и министрам прийти в Зал аудиенций, а обеим супругам присутствовать за ширмой Дракона. Цыси направилась в Зал аудиенций, опираясь на руку своего евнуха. Из двух стоявших за ширмой тронов она выбрала более высокий и опустилась на него. Не замедлила прибыть и Цыань, императрица Восточного дворца. Всегда вежливая, Цыси поднялась и подождала, пока кузина усядется на другом троне. Сакота старела быстрее, чем шли годы. Ей не исполнилось еще и тридцати двух, но удлинившееся и похудевшее лицо было старчески печальным. Когда Цыси пожала ей руку, императрица Восточного дворца ответила слабой и грустной улыбкой.

Но можно ли думать о ком-то, если угроза нависла над всеми? Благородное собрание приготовилось выслушать принца Гуна. Одетый в золото император сидел на троне Дракона с низко опущенной головой, и веер, зажатый в правой руке Сына неба, наполовину скрывал его лицо.

Когда были произнесены все подобающие приветствия, принц Гун изложил жестокую правду:

— Несмотря на все усилия Трона сдержать иностранцев, они не остались на юге. Их корабли с боевыми орудиями продвигаются вдоль нашего побережья. Можно лишь надеяться, что белые люди остановятся возле форта Таку, не войдут в город Тяньцзинь, откуда остается лишь короткий переход, что бы подойти к святому месту, где мы находимся.

Вельможи, стоящие на коленях, откликнулись стоном и склонили головы до пола. Принц Гун запнулся и продолжал:

— Предположения строить рано. Однако я боюсь, что эти варвары не подчинятся ни нашему закону, ни нашему этикету! Случись малейшая проволочка, и они устремятся к самим воротам императорских дворцов — если только мы не откупимся и не убедим их возвратиться на юг. Рассчитывать нужно на худшее и оставить мечты! Пришел последний час. Впереди лишь скорбь.

После того как принц Гун завершил доклад, император окончил аудиенцию, приказав собравшимся удалиться и обдумать, какие меры следует предпринять. Император поднялся и, поддерживаемый с двух сторон братьями-принцами, собрался было сойти с трона, как вдруг из-за ширмы Дракона раздался громкий отчетливый голос Цыси:

— Я, не имеющая права говорить, вынуждена прервать свое молчание!

Император остановился в нерешительности. Собравшиеся застыли перед ним на коленях, склонив головы к полу, никто не проронил ни слова.

В тишине снова зазвучал голос Цыси.

— Я советовала проявлять терпение с этими западными варварами. Я предлагала тянуть время и выжидать. Теперь я говорю, что была не права, я изменяю свое мнение и призываю больше не откладывать решений. Я зову к войне против европейского врага. Война и смерть всем им — мужчинам, женщинам и детям!

Если бы эти слова произнес мужчина, то благородные советники криком бы выразили свое одобрение или порицание, но говорила женщина, императрица, и потому вельможи замерли в молчании. Не поднимая головы, император медлил. Затем с помощью братьев стал спускаться с трона. Проковыляв мимо опущенных голов, правитель вошел в желтый паланкин и, окруженный знаменосцами и стражниками, направился к себе во дворец.

Выдержав нужное время и не сказав друг другу при расставании ничего, кроме вежливых слов