бестактный православный пропагандизм, которым увлекаются многие наши патриоты, вряд ли служит действительно широкому сплочению патриотических сил страны». А «духовная агрессивность» наших «православствующих», демонстрация на светской арене интимной своей «праведной», богобоязненной души «придают современному нашему православию, вместо возможностей и впрямь широкого, глубинного общественного влияния, признак… сектантства».

Глушкова высмеяла «романтических капитализаторов» России или современных «столыпинцев», которые считают себя монархистами, тогда как развитие идей и курса Столыпина неизбежно вело к ликвидации монархии, и сам Столыпин стал бы противником монархии, проживи он дольше. Она развенчала «утопию русского национального капитализма», сторонники которой, ампутировав семь десятилетий, пытаются косметически сшить полотно истории, уповая начать «сызнова» катиться вперёд из той точки «А» (с 1916 года), что давно уже скрылась за историческим горизонтом.

Как известно, для многих русских патриотов «властителями дум» остаются эмигранты вроде Ивана Ильина или Ивана Солоневича. Глушкова видела «неслучайность выдвижения на роль главных учителей», «какое-то неуловимое координирование наших философских, историко-политологических интересов», так что подчёркиваются те тенденции в русской мысли и выдвигаются на первый план те авторы прошлого, которые «несут отпечаток западного либерализма и вообще буржуазности». Она критиковала «литературно красивые, но на практике грубо преломляющиеся положения Ивана Ильина. Вообще её возмущало то, что «усиленно создавалось впечатление, будто истинно русская мысль обреталась отнюдь не в России — в эмиграции (разных «волн»), так что мы стали некой провинцией русского зарубежья». На деле же «Россия — вот метрополия действительно русской мысли… Нам надо бы «вооружаться» не заблуждениями наших предшественников, а сильными сторонами их мысли…».

Именно в отрицании советского периода нашей истории «верующими» антисоветчиками Глушкова увидела проявление безрелигиозности: «Те, кто допускает бессмысленность хоть единого исторического дня, прожитого Россией, бессмысленность или один лишь «чёрный смысл» в нём, — это люди безрелигиозные… Это допущение того, что Бог не участвует в жизни мира. Что «Бог умер». Что Он уступил, пусть на время, как скажут более осторожные, Своё место — Своему антиподу… Сознание религиозное — такого не допускает. И видит работу гармонии даже под нахлёстом чернейших сил… Религиозность — это исповеданье ОСМЫСЛЕННОСТИ, а не «чёрных дыр», «зияющей пустоты», пусть даже скорбно (или гневно) воспринимаемых… Те же, кто видит в русском прошлом XX века просто «коммунистического монстра, не способны постичь религиозный (не механический) феномен ПУТИ… Русский народ обладает — доказал это в нашем столетье — таинственным даром именно преодоления чужеродного духу его зла».

Татьяна Михайловна отвергала утверждения о безрелигиозности нашего народа в советский период, «ибо ни закрытыми, ни открытыми церквами она не измеряется. Совестливость же нашего народа, коль она есть, — проявление его безотчётной религиозности». Она свидетельствовала даже о духовном аристократизме людей советской породы, столь ненавидимой западными «цивилизаторами».

Не раз Глушкову спрашивали, а возможно ли на путях православного сознания примирение с советами, с «безбожным режимом», как и теперь говорит Церковь? Она отвечала: «Возможно. И, кажется, именно в этом — труднейшем, медленном, постепенном, а вдруг и скачкообразном — взаимопримирении «режима» социализма и традиционной религии и мог состояться РУССКИЙ ПУТЬ. Над пресеченьем которого и сознательно, и бессознательно работали самые разнообразные силы…»

Глушкову возмущала проповедь «идеологии выживания», которая на деле есть «идеология взаимоистребления», место которой — лишь в мире капиталистического хищничества. Без победы над колониальным сознанием, навязываемым нашему народу, в том числе и через «патриотическую прессу», не может быть возрождения России.

Я потому (к сожалению, не так подробно, как следовало бы) рассказываю о критической стороне выступлений Глушковой, что, увы, её замечания остаются злободневными и сегодня, после смерти этого выдающегося мыслителя, и, кажется, больше некому о них напомнить.

Но Глушкова не ограничилась только критикой детских и застарелых «болезней» русского патриотизма, но и вырабатывала исходные принципы, которые должны были лечь в основу патриотизма здорового. По её убеждению, «конструктивная русская мысль (а ДЕЙСТВИТЕЛЬНО РУССКАЯ мысль всегда конструктивна, потому что духовна) заключается не в плотоядном, снобистском или меланхолическом смаковании ложного разрыва времен, который произошёл будто бы в октябре 1917 года, а в утверждении сложного, но непрерывного развития русского духа, «русской идеи» здесь, в России XX века. В извлечении всех положительных уроков из нашего трагического, но, похоже, оптимистически-трагического пути. Это будет осмысление сверхистории — осмысление русской судьбы… Бережное отношение к каждому дню, прожитому великим русским народом, — это первый этап строительства СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ИДЕОЛОГИИ». Необходимо «перенести акцент с деятельности политической — и, стало быть, с борьбы за «штабное» (и уличное) лидерство — на труд идеологический. А главным условием успеха в этом деле служит любовь к Родине.

У концепции Глушковой было одно уязвимое место — недостаточно чёткое разделение идей Советского строя и коммунизма. Правда, и многие другие патриоты утверждали, что Россия при Сталине «переварила» марксизм, и Глушкова говорила, что «со второй половины 30-х годов большевизм, по мере вытеснения троцкизма, да и вынуждаемый реальной международной обстановкой, обратился к традиционным ценностямрусского патриотизма». Но всё же она, возможно, чтобы заострить постановку вопроса, писала, что в современном мире есть только две идеологии — буржуазная и коммунистическая.

Между тем подлинно советская идеология не могла быть ни буржуазной, ни коммунистической. Коммунистическая идея изначально уродовала советский образ жизни, но история сложилась так, что в определённый период избежать её нашей стране было невозможно. Инстинкт народных масс подсказал в начале 20-х годов формулу: «За Советскую власть — без коммунистов». Но при тогдашнем господстве в руководстве партии правоверных коммунистов носители этой формулы безжалостно уничтожались. В наше время эта формула должна была бы приобрести несколько иной вид: «За советский социализм — без утопии коммунизма!». Но осмыслить антисоветский характер коммунизма могли очень немногие, да и те были лишены доступа к средствам массовой информации.

Почему же Ельцин, вроде бы зарекомендовавший себя русским националистом, передал власть над Россией космополитам и американофилам типа Гайдара? Не только потому, что сам Ельцин, облетев во время пребывания в США вокруг статуи Свободы, сам стал американофилом. Фёдор Бурлацкий, написавший книгу «Русские государи. Эпоха Реформации», назвал посвящённую Ельцину третью часть книги «Борис Крутой». Он объясняет перемену, происшедшую с Ельциным, особенностями именно русского характера. Размышляя над тем, почему коммунисты (пусть и ставшие антикоммунистами), положившие столько сил на проведение индустриализации, вдруг приняли политику деиндустриализации, он пишет:

«Типично русская психология. В сознании элиты появился новый символ веры, и так же неистово, как прежде верили в коммунизм, стали верить в капитализм. Панацея найдена, надо только дать её больному обществу — и оно встанет на ноги». К этому добавлялись информация о достижениях западного общества и зависть провинциальной элиты к московской, а московской — к образу жизни в «цивилизованных странах».

Побывав на Западе, Ельцин окончательно в это уверовал». К нему пришло понимание неизбежности смены вех: «Коммунистическое сознание, как вообще русское, — продолжает Бурлацкий, — фатально, оно не склонно видеть альтернативные пути». Раньше наша элита была уверена: «Коммунизм победит!». Теперь она столь же уверенно заявляет: «Победит, спасёт нас рынок!». Поэтому «и в Москве, и на далёкой