– А я – то думала, Рублев, ты еще совсем мальчик. А Валерка, выходит, прав.
– Дальше говори,
– Думала, мы можем быть с тобой друзьями…
– А что? Нет? – Только сейчас Колюня услышал хрипы. Но не в легких, в сердце. – Можем. Но без него, понимаешь?
– За счет Валерки – никогда. Я его люблю. Слышал это?!
Она встала, бросила духа мести и пошла к дверям.
– Постой! – с прерывистым, как у ребенка после долгого плача, всхлипом крикнул Колюня. В дурацком положении был он: раздетым ни встать, ни догнать ее, ни загородить дорогу. – Постой, говорю! Возьми трубу и отдай ему.
– Пусть сам придет и возьмет.
– Он сюда больше никогда не придет! И я не понесу ему…
Она постояла у дверей, кусая губы. Потом взяла трубу и тихо сказала:
– Выздоравливай. До свидания.
– Чао! – выбросил он голую руку из-под одеяла.
Бабуля вкатила стол-тележку с блюдом пельменей, источавших вкусный курчавый пар. Среди них был «счастливый». И уж она бы сделала так, чтобы он достался внуку. А теперь и стараться не надо: товарищи, она проглядела, ушли. Все счастье одному ему.
Колюня, укрывшись с головой, лежал под одеялом молча и неподвижно, прямой, как покойник.
– С маслом или уксусом будешь? – спросила она.
– Ни с чем не буду, – глухо ответило одеяло.
– Опять не угодила, – проворчала бабуля. – Чего же тебе хочется?
– Умереть.
– Чего?!
– Не трогай меня! Я сплю.
– Оля скоро придет. Что ей сказать?
– Что она мне надоела.
Оля Самохвалова оказалась легкой на помине. Сказала, что очень спешит («В „Универсаме“ выбросили гречку. Вам не надо?»), оставила для Колюни уроки и записку. В записке она сообщала, что за дежурство в классе санитарный пост школы поставил ему «отлично». А что она видела Катю Малышеву, выбегавшую из подъезда с футляром под мышкой, это оставила при себе.
«И ТАЙНО, И ЗЛОБНО ОРУЖИЯ ИЩЕТ РУКА!»
Ночью опять поднялась температура. В ушах гулко шумела горячая кровь. Из глаз в темноту уплывали, сцепившись, красные, синие, зеленые кольца. Во рту было сухо и жарко.
– Бабуля… – еле удалось отодрать язык от раскаленных зубов. – Бабуля!…
– Кричать зачем? Я здесь…
– Посмотри, что у меня под тахтой лежит.
Загорелся свет. Бабуля, вся седая, в белой ночной рубашке похожая на привидение, перекрестилась и, кряхтя, полезла под тахту. Достала оттуда и поднесла к его глазам желто-красное яблоко.
– И больше ничего.
– Не ешь его! Оно отравленное.
– Будет глупости болтать, – осерчала она. – Спи.
На его лоб, зашипев, легло мокрое полотенце. Свет погас. Полотенце впитывало в себя все ночные кошмары. Разноцветные кольца стали распадаться на светящиеся точки, вот и вовсе исчезли.
Днем приходила врач. Послушала его и сказала, что ничего не понимает.
– Легкие и сердце у тебя уже в порядке. А состояние, сама вижу, тяжелое…
«А, чего тут понимать?» – лежал и про себя думал Колюня, пока врач измеряла его давление. Такое состояние у него из-за плохого настроения. И за него он должен благодарить своих одноклассников – Коробкина и Малышеву. Называется – навестили…
– Если не хочешь иметь осложнений, раньше времени не вставай.
Раньше времени? Да лучше вообще никогда не вставать! Лежать, лежать, ни есть, ни пить, остановить дыхание – и до скорой встречи на том свете!…
Обида, горечь, возмущение лихорадили кровь, туманили голову Колюни. И в чем-то мы должны разделить его чувства, если хотим быть справедливыми ко всем сторонам этого лирического треугольника. Он, хотя и самая малая в нем сторона – все же сторона!
Что оставалось ему делать после того, как Малышева сказала, что любит другого? На что еще было надеяться? На чье плечо опереться?
День-два он ждал: она позвонит и скажет, что погорячилась. И это было бы самым сильным утешением для него! Но – не дождался… И тогда он, пристроив телефон на груди, сам стал названивать ей. Но едва она брала трубку – бросал свою! Таким отчаянным способом он хотел – не говоря – сказать ей: «Ну позвони же-е-е-е!…»
И как-то раз после нескольких сеансов этой (телепатической, по сути) связи у него над самым сердцем, подобно небесному грому, раздался звонок! Он в мгновение ока сорвал трубку.:
– Привет… – Звонил Коробкин. Он с самого начала взял шутливый тон. – Спишь, что ли, с телефоном? Так быстро взял трубку…
Колюня весь похолодел.
– Что надо?!
– Все еще болеешь?
– Предположим…
– Я тебе чего звоню? Ты не можешь подождать с деньгами за трубу? Мать купила новый холодильник, истратила свои и мои. Но летом я опять поеду в деревню, заработаю и отдам.
– Могу выписать дарственную.
– Нет, так не пойдет. Лучше я займу у кого-нибудь и тебе отдам. (Забегая чуть вперед, скажу: он так и сделал.)
– Не надо!… Когда, откроешь на небе луну, назовешь ее в честь меня. И мы будем квиты…
– Хочешь завести меня? Не выйдет! Ты лучше пой. Это у тебя здорово получается. Про любовь, про свет в ночи…
Колюня сбросил с себя аппарат на пол и зарылся лицом в подушку…
В те дни в его душе шла отчаянная борьба. Точнее говоря, ее вели «внутренний голос» Колюни, другими словами, его совесть, и дух мести, с которым больной, лежа в постели, не расставался теперь, словно малыш с игрушкой. Вот образец того, как яростно и непримиримо спорили между собой «внутренний голос» (сокращенно – ВГ) и дух мести (ДМ):
ДМ. Совести у Коробка ни на грош! Неужели он забыл, что говорил о Малышевой вначале?
ВГ. Совесть в таких делах ни при чем. Можешь мне на слово поверить.
ДМ. Ненавижу его! Даже тень его ненавижу!…
ВГ. Бесишься… А толку?
ДМ. Ты прав! Пора переходить от слов к делу. Отравить? Нет, это грязная работа. Самое лучшее – устроить ему честную «темную». Разукрасить его как пасхальное яичко. Неплохо выбить передний зуб! Пусть она тогда любуется на его портрет. Ха-ха-ха!…
ВГ. Слушать тебя неприятно.
ДМ (искренне). Почему?!
ВГ (безнадежно). Руками тут не поможешь.
ДМ. А ноги на что? В каратэ ими только и пользуются.
ВГ. Ставим на этом точку. Пока я его совесть, этому не бывать!
ДМ (багровея). На его месте я бы поскорее отделался от тебя. Зануда ты страшная, а не совесть! И на самом деле ты его враг номер один. На каждом шагу, за каждую мелочь угрызаешь. Связал по рукам и ногам… Нет, я верю: придет время, ученые найдут средство против тебя! Станут делать прививки или будут, как аппендикс, удалять. Счастливо заживут люди…
