— Не хвастайся раньше времени! — махнул на него Штаубе, встал, скрипя протезом, подошел к окну. — Знаете, Виктор Валентиныч, я внимательно прочел книги, касающиеся Анны Ахматовой.
— Те, что я вам дал?
— Да. Те самые… — Штаубе вздохнул, оперся на палку, — прочел и понял, что Анна Андреевна Ахматова нам совершенно не подходит.
— Почему?
— Потому что… — Штаубе помолчал, качая головой, потом вдруг стукнул палкой по полу, — да потому что… это же, Господи! Как так можно?! Что это?! Почему снова мерзость?! Гадость?! Я не могу таких, не могу… гадина! Гадина! И вы мне подкладываете! Это же не люди! Гадина! Гадина! Тварь! Они… они, такие могут крючьями рвать!
— Что… что такое? — непонимающе нахмурился Ребров.
— Да ничего такого! Просто надо быть порядочным человеком, а не сволочью! Я их ненавижу! Я б без пощады вешал! Чтоб так продавать! Так гадить людям! Я б их жарил живьем, а потом свиньям скармливал! Срал бы им в рожу!
— Что вы мелете?
— Я не мелю! Я повидал на своем веку! Я видел как детей — за ноги и об березу! Я видел, как женщин вешали! Как трактор по трупам ехал! Для меня, друзья любезные, такие понятия как добропорядочность, как… да, да! Не пустой звук! Я знаю, что такое невинная душа!
— Про нитку? — спросил Сережа.
— Твари! Гады! Мрази помойные! Я бы размазал по стенам! Я б свинцом глотки заливал!
— Остановитесь! Стоп! — Ребров хлопнул ладонью по столу.
— Объясните нам толком, откуда вы все это взяли? Как вы читали норп?
— Глазами! Вот этими! 73, 18, 61, 22! Черным по белому!
— 78, 18, 61, 22, — проговорил Ребров.
— Как 78?! 73, а не 78!
— 78, а не 73. Опечатка.
— Как опечатка?
— Ну, наверно, матрицу не промазали как следует и 8 отпечаталось как 3.
— Еби твою! Вы точно знаете, что 78?
— Сто процентов, Генрих Иваныч.
— Тьфу, еб твою! — Штаубе плюнул.
— Да. 78, 18, 61, 22, — Ребров загасят окурок в пепельнице. — Анна Андреевна Ахматова — великая русская поэтесса, честная, глубоко порядочная женщина, пронесшая сквозь страшные годы большевизма свою чистую душу, совершившая гражданский подвиг, прославившая русскую интеллигенцию. Россия никогда не забудет этого. Вот так. А теперь о делах текущих, — он снял с полки стакан с водой, в которой плавала головка. — Экспонат, так сказать, дозрел: края взлохмачены, изменение цвета, и так далее. Ольга Владимировна, возьмите чистую тарелку, нарежьте головку тононьше, как грибы режут, положите на тарелку — и в духовку на самый слабый огонь. Самый слабый. Дверцу откройте, чтоб не жарилось, а сохло. Как только подсохнет, возьмите вот эту ступку, разотрите в порошок. Потом зовите меня. Все ясно?
— Все, — кивнула Ольга. — Генрих Иваныч, мне вам сегодня перевязку делать.
— А я забыл совсем! — усмехнулся Штаубе. — Вот что значит — не болит.
— Теперь. Мясорубка и соковыжималка? — спросил Ребров.
— Так мы ж с вами вместе третьего дня проверяли. Все работает.
— А елка у нас будет? — спросил Сережа.
— Вот ты и займись. Возьми пилу, спили неподалеку. Только небольшую.
— Это как?
— С тебя. А Ольга Владимировна установить поможет.
— Витя, у нас всего одна бутылка шампанского.
— Хватит, — Ребров положил перед собой кипу скрепленных скоросшивателем бумаг. — Завтра в 12 раскладка. Последняя в этом году. Прошу это помнить. А теперь все свободны.
31 декабря в одиннадцатом часу вечера машина Реброва въехала на территорию дачи и остановилась, сигналя. Дверь в доме отворилась, Ребров сбежал по ступенькам, по расчищенной дорожке пошел к машине. На нем была темно-синяя тройка, в руках он держал розы. Из машины вышли Ольга, Сережа и пожилая женщина в старомодном зимнем пальто.
— Витенька! — произнесла она.
— Мама! — Ребров подошел, обнял и стал целовать ее. — Милая… наконец-то… это тебе.
— Господи! Розы зимой… а я опоздала!
— Пустяки, мама. У нас все готово.
— Поезд опоздал на час, — сказала Ольга, вынимая из багажника сумку, — мы с Александрой Олеговной чуть не разминулись.
— Да, да! — засмеялась старушка. — У меня без приключений не обходится! Ну, слава Богу! Витенька, что же ты совсем раздетый? Голубчик, ты простудишься.
— Пустяки, мама. Пойдем, стол давно накрыт.
Они направились к дому.
— Ах, как у вас славно! — вздохнула Александра Олеговна.
— Какой лес, какая тишь. После этих поездов… вообрази, мне даже чая не дали!
— Главное — доехала. Как самочувствие?
— Прекрасно, прекрасно, Витенька. Я так счастлива! У тебя такие милые друзья, Оленька, Сережа… ах, какой дом!
Они поднялись по ступенькам, вошли в прихожую.
— Когда же это все построили? До войны?
— В 49-м, мама, — Ребров помог ей снять пальто.
Вошел Штаубе во фраке.
— Мама, познакомься пожалуйста: Штаубе Генрих Иванович.
— С приездом Александра Олеговна! — Штаубе поцеловал ее руку.
— Спасибо, Генрих Иванович! Очень приятно с вами познакомиться, Витя мне писал о вас.
— А сколько я о вас слышал! — улыбался Штаубе, держа ее руку.
— Дня не пройдет, чтоб Виктор Валентинович о маме не вспомнил!
— Вспоминать-то вспоминал, но письмами не баловал! — Александра Олеговна погрозила Реброву пальцем. — Раз в месяц, не чаще!
— Каюсь, каюсь, — склонил голову Ребров.
— Не беспокойтесь, Александра Олеговна, мы его перевоспитаем! — Штаубе подставил ей согнутую руку.
— Очень надеюсь! — старушка взяла его под руку.
Они прошли в гостиную. Посередине стоял накрытый стол, у окна горела разноцветными огоньками украшенная елка.
— Ах, какая прелесть! — остановилась Александра Олеговна. — Друзья мои, как у вас славно! Витя, я так счастлива!
— И я счастлив, мама, — Ребров поцеловал ей руку. — Как хорошо, что ты приехала.
— Мы так за вас волновались, что успели жутко проголодаться! — улыбался Штаубе, подойдя к столу и зажигая свечи в шандале. — Надеюсь, вы тоже?
— Еще как! Глядя на такой стол! Прекрасно! Но, но, но! — она подняла палец. — Здесь не хватает как раз того, что я привезла! Витя, ты не догадываешься?
— Паюсная икра? Балык?
Она покачала головой:
— Этих прелестей в Саратове давно уже нет и в помине. Дайте мне, пожалуйста, мою сумку.
— Вот она, мама.
Александра Олеговна вынула из сумки банку, сняла крышку, подала Реброву.
— Раковые шейки! — воскликнул Ребров. — Раковые шейки в винном соусе! Невероятно! Генрих Иваныч,
