против, и пиздец. А тут Милка Радкевич из Киева проездом, пошли с ней в «Метелицу», выпили, попиздели, и она мне: Оленька, не бзди, бери коньячевского, поезжай к Жабину.
— Это кто? — Сережа закрыл воду.
— Второй человек в Федерации после Комарова. Жуткий бабник, мне Милка все про него рассказала. Он, когда ленинградское «Динамо» тренировал, перееб там всю команду. Ну, я тогда целеустремленная была, а про Олимпиаду вообще, как подумаю — сердце останавливается. Думаю, если не включат в сборную — брошу все на хуй, в деревню уеду учителем физкультуры. Звоню Жабину: так и так, хуе-муе, Виктор Сергеич, хочу посоветоваться. Он сначала не просек: а что же ваш, говорит, Данилин? Я говорю: Виктор Сергеич, Данилин тренер классный, а как человек — ни рыба, ни мясо. Он ржет: приезжай. Купила «Камю», приехала. Жена на сборах, дочь на даче. Выпили, стал меня трахать: хуище толстенный, кривой, в рот не помещается. Вазелином мне жопу смазал, шепчет: Оленька, я кончаю всегда только в попку. Полез. Я ору в подушку, как резаная, он ревет, как буйвол. Проебал меня до кишок, выпили шампанского. Говорит: о’кей, я с ребятами потолкую, а ты срочно заявление в комсомол подавай. Так и сделала. А через неделю голосование — и я в сборной. Ну, про Олимпиаду ты все знаешь, — она сняла с крючка халат.
— А этот Жабин?
— Что Жабин?
— Ну… вы с ним еще ебались?
— А как же. Регулярно меня трахал. Как приспичит, сразу в общагу — дзынь: белокурик, жду. Начнет спереди, кончит сзади.
— Больно?
— Нет. Привыкла. Даже кончать от этого научилась… О! Это что такое? — Ольга заметила, что Сережа прикрывает полотенцем свой напрягшийся член.
— Это что за безобразие? — она отвела полотенце, взяла Сережу за член. — Вы что себе позволяете, молодой человек?
Сережа прижался к ней:
— Оль, а можно я в попку попробую?
Она улыбнулась:
— Ребров запретил тебя развращать.
— Да пошел он! Ну можно, а?
— Так хочется?
— Ага.
Она взяла его за уши, сжала, заглянула в глаза:
— Настучишь!
— Никогда! Больно, Оль…
— Клянешься?
— Ну клянусь, больно же!
— Поверим.
Ольга вышла из душевой, прошла в спортзал, достала из своей спортивной сумки тюбик с мазью для рук, поманила Сережу пальцем. Они подошли к мату, постеленному под ерником. Ольга сбросила халат, выдавила на ладонь мази и, опустившись на колени, стала смазывать Сережнн член:
— Главное — не спеши.
Затем она смазала себе анус, легла животом на мат. Сережа лег на нее.
— Выше, выше, — Ольга развела ноги. — Вот. Сильней. И не торопись…
Сережа стал двигаться.
— Маленький мой… Котеночек, — шептала Ольга, прижавшись щекой к мату. — Не спеши…
Сережа вздрогнул, слабо застонал и замер.
— Уже? Котик мой…
Он скатился с нее, сел, потрогал свой член. Ольга перевернулась на спину, потянулась:
— О-о-а-ах! Давно Оленьку не ебли по-черному!
— Пить хочу. — Сережа встал, пошел к двери.
— Принеси мне апельсин! — Ольга взмахнула ногами, кувыркнулась назад и села в позу Лотоса.
После обеда Ребров пригласил всех к себе в кабинет.
— Хочу обратить ваше внимание на одно очень важное обстоятельство, заговорил он, сидя за столом и глядя на свои руки. — Дело №1 прошло благополучно, стержни и промежуточный блок у нас. Таким образом, дело №2 будет проведено не 7 января, а 31 декабря.
— Но мы давно это знаем! — пожал плечами Штаубе.
— Правильно. Но вы не знаете другого, — Ребров открыл папку, достал пожелтевший листок бумаги и стал читать:
Надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы стерокнепри все более ручным и безобидным. Такое предположение в корне стерокнуг не правильно.
Оно является отрыжкой правого уклона, уверявшего всех и вся, что враг будут потихоньку вползать в социализм, что они станут стероул в конце-концов настоящими социалистами. Не дело большевиков почивать стерошуццеп на лаврах и ротозействовать.
Не благодушие нужно нам, а бдительность, настоящая большевистская революционная стеропристос бдительность. Надо помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за «крайнее средство», как единственное средство обреченных в их стерозавунеш борьбе с Советской властью.
— Это… что? — осторожно спросила Ольга.
— Из обращения ЦК ВКП(б) к партийным организациям, 2 декабря 1934 года. Коррекция проведена 2, 18 и 21 декабря 1990 года. И еще:
Декабрь, вторник 22/4 Великомученицы Анастасии Узорешительницы (ок. 304). Мучеников Хрисогона, Феодотии, Евода, Евтихиана и иных /ок. 304/. Евр., 333 зач., XII, 25-26; XII, 22-25. Мк., 43 зач., X, 2-12». Коррекция 21 декабря 1990 года.
Ребров убрал листок в папку, вздохнул и отвернулся к окну.
После продолжительного молчания Штаубе стукнул палкой об пол:
— Не все от нас зависит, Виктор Валентиныч! Выше головы не прыгнешь. То что можем — делаем, стараемся не ошибаться. Все стараются, как могут; Оленька и Сережа, и мы с вами. Все выкладываются до кровавого пота. Я не о снисхождении говорю, а о пределах. О возможностях. Требовать от себя и от нас невозможного, Виктор Валентиныч, это, я вам скажу… — старик покачал головой, — бессмысленно и вредно. Так можно и дело загубить. Я когда теплицы поджигал. бензином все сначала облил, и знаете, не поленился из шкафа картотеку вытряхнуть, а потом — архив Голубовского. Вывалил все эти папки. плеснул из канистры, вдруг вижу — фотография знакомая. Поднял, а это Рутман. В косоворотке, со значком, с осевыми. Скалится, как зебра. На обороте сверху в уголке: «4 июля 1957 года, Рыльск». А посередке: «Дорогому Светозару от Ильи, Севы и Андрея в день пробного пуска». Вот так.
— Не может быть.
— Еще как может, дорогой мой. А рядом толстенная папка с документацией: отчеты, таблицы, графики.
— И вы сожгли?
— Конечно!
Ребров взял папиросу, закурил.
— Мой отец покойный говорил: пляши на крыше, да знай край. В нашем деле, Генрих Иваныч, края нет, а есть ямы. И надо стараться их замечать вовремя. А для этого необходимо многое уметь. Я прочел вам этот документ не для того, чтобы напугать, а по делу. 7 января переносится на 31 декабря не потому что на раскладке выпал промежуток, а из-за знедо. Только из-за знедо.
— По-моему, мы это давно все поняли, — зевнула Ольга. — Я давно понялa.
— И я! — захлопал по коленкам Сережа. — Я про Дениса все вспомню! Клянусь, честное пионерское!
