больницу Склифосовского, мама была уже при смерти, постоянно теряла сознание. Височная кость у нее была раздроблена, ее повезли на операцию и она умерла у них на столе. «Потеря сознания, повлекшая падение и травму черепа». Так было написано в заключении о смерти. Вот, дорогие мои. Похоронили маму. Меня отчислили из института. Сразу после похорон явились управдом с участковым, показали постановление об «уплотнении жилплощали». Ко мне подселили семью истопника. Друзья настойчиво советовали мне уехать из Москвы. Я не послушалась. 6 нюня пришли за мной. Лубянка. Месяц они меня мучили. Я ничего не подписала. Статья 58, пункт 11. 10 лет. Затем — путешествие в «Столыпине» до Котласа. Пересылка. Нас сразу повели в баню и там в предбаннике висело широкое старое зеркало. Все сразу бросились к нему, я тоже. И вот вижу: куча голых женщин, изможденные лица, все толкаются, а я никак не могу найти себя, совершенно не могу! И вдруг я увидела свою маму. Она смотрела на меня из этого зеркала. Я провела рукой по лицу — и она. Я потрогала волосы — и она. С тех пор я стараюсь в зеркала не смотреться. Потом — лагерь. Сначала было страшно тяжело, я просто умирала на общих работах. И вдруг в столовой ко мне подходит друг отца, Сергей Аполлинариевич Болдин, бывший полковой врач. Он устроил меня в санчасть медсестрой, спас от смерти. А через каких-нибудь три года мне невероятно повезло: мое дело пересмотрели и меня освободили «за отсутствием состава преступления»! Из всего лагеря освободили еще человек 20. Это было после расстрела Ежова и прихода к власти Берии. Мы ехали в Москву и молились за здравие Берии. Тем не менее, в столице меня не прописали, жить мне было негде, а главное — не на что. Я поехала в Гурьев, к тете Веронике. Она работала хирургом в госпитале, взяла меня к себе ассистентом. Так всю войну я прожила в пыльном Гурьеве. Общалась со ссыльными интеллигентами, казаками и казахами. Там было много рыбы, но мало муки. Ела ложками икру, мечтая о хлебе. Ела верблюжье мясо.

— И вкусно? — спросил Сережа.

— Не помню. Тогда было все равно. Кончилась война вернулся с фронта сын тети Вероники Валентин. Мы сразу полюбили друг друга и вскоре поженились. Семейная жизнь длилась недолго: 9 ноября 1948 года меня снова арестовали. Потом — Валентина. Я была на шестом месяце беременности и на этот раз держалась не так стойко: все подписала. Весь их бред. Вообще второй раз — очень тяжело. Очень. Я боялась за ребенка, но увы, напрасно: он родился мертвым. Лагерь в Мордовии. И снова счастье улыбнулось: устроилась в швейную мастерскую. М-да. О лагерях теперь много пишут, есть, конечно, очень правдивые публикации, но, я вам скажу: представить лагерную жизнь невозможно. Поэтому я о лагере не люблю рассказывать. Не потому, что — неудобно, или — больно, нет. Просто это — бессмысленно. Освободили меня осенью 1954-го. Вернулась в Гурьев. Сутки спала. Потом стала собираться в Игарку — к Валентину в лагерь. Тетя купила на базаре балыка, паюсной икры, меда, орехов, напекла булочек. И вот так сидим вечером, укладываем все это в рюкзак, вдруг — стук в дверь. Тетя пошла открывать — и не вернулась. Я крикнула — не отзывается. Встаю, иду. И вижу — они стоят с Валентином обнявшись. Нас, оказывается, в один день освободили… — Александра Олеговна вытерла выступившие слезы, вздохнула и бодро закончила, — а через год у меня родился вот этот молодой человек!

— Да! — покачал головой Штаубе. — Теперь я знаю, в кого Виктор такой целеустремленный.

— Генрих Иванович, вы не знали Витиного отца! — погрозила ему пальцем Александра Олеговна. — Не делайте преждевременных выводов!

Все засмеялись.

— Давайте выпьем за семью Ребровых! — Ольга подняла бокал. — Вы все настоящие герои. Я слушала и… просто… не знаю, что сказать. Вы героиня, Александра Олеговна. Дай Бог вам здоровья.

— Спасибо, милая, — старушка выпила вина. — На самом деле таких судеб в России — миллионы. У меня еще все обошлось благополучно.

— Много, много исковерканных жизней, незаконно репрессированных, — вздохнул Штаубе, — но если говорить об НКВД, то там работали не одни подонки. Там были и честные люди.

— Я таковых не встречала, — тихо сказала Александра Олеговна.

— Уже без пятнадцати двенадцать! — выкрикнул Сережа, посмотрев на часы.

— Шампанское! Где шампанское?

— Надо телевизор включить!

— Так быстро!

— Друзья, без паники, без паники! — Ребров встал, подошел к Александре Олеговне. — Мама, у нас для тебя есть подарок, который ты должна успеть получить в уходящем 1990 году.

— Что же это за подарок?

— Это очень серьезно, Александра Олеговна! — Ольга встала, — Надо успеть!

— Без суеты! — Ребров встал позади старушки. — Мама, закрой глаза.

Старушка закрыла глаза. Ольга взяла ее за левую руку, Штаубе за правую. Ребров вынул из кармана удавку, надел петлю на шею Александры Олеговны.

— Чур, без щекотки! — засмеялась она.

— Хоп, — скомандовал Ребров, резко затягивая петлю.

Александра Олеговна беспокойно зашевелилась, захрипела.

— Руки, руки! — пробормотал Ребров.

Ольга и Штаубе крепко держали старушку. Голова ее мелко затряслась. Правая нога стала биться о ножку стула. Зазвенела посуда, опрокинулся бокал.

— Держать! — прошептал Рсбров.

Удары ноги стали слабеть, Александра Олеговна выпустила газы. По телу прошла дрожь и оно расслабилось. Через пару минут Ребров отпустил удавку.

— 18 и 6, — улыбнулся Сережа, — комки там бумажные на медведей. И булка.

— Взбзднулось старушке… — поморщился Штаубе.

Ребров снял удавку. Труп положили на пол.

— Так. Теперь прошу минуту внимания, — выпрямился Ребров. — Во-первых, всем переодеться. Во- вторых, помнить о разделении труда, не мешать друг другу. И в-третьих, господа. От нашей точности, профессионализма, спокойствия в сегодняшнем деле зависит все. Постарайтесь понять это. Пока все идет по плану, мы на верном пуги, обстоятельства благоприятствуют нам. Сорваться мы не имеем права. Двинулись.

Они переоделись в белые халаты, надели резиновые перчатки, отволокли труп в просторную ванную комнату и заперлись. Здесь все было готово к работе: инструменты, посуда, приспособления. Труп раздели. Длинные голубые трусы Александры Олеговны были выпачканы свежим калом.

— Не только пукала! — улыбнулся Сережа.

Ребров и Ольга связали ноги трупа и, при помощи Штаубе, подвесили вниз головой на крюке, укрепленном в потолке над ванной. Сережа поставил в ванну десятилитровый бидон. Ребров включил электропилу, отрезал голову трупа, опустил в подставленный Ольгой целлофановый пакет. Кровь из шеи потекла в бидон.

— Ольга, Владимировна, Сережа, — пробормотал Ребров, точнее подставляя бидон, — сожгите одежду и вещи в камине. Документы положите мне на стол. Через полчаса жду вас здесь.

Забрав одежду, Ольга и Сережа вышли.

— Так. Голова, — Ребров повернулся к Штаубе. Тот протянул ему пакет. Ребров вынул голову, положил на эмалированное блюдо, включил электропилу и разрезал голову вдоль. Штаубе взял половину головы, положил на станину пресса, нажал красную кнопку. Пресс заработал и стал медленно давить половину. Штаубе подставил трехлитровый бидон под желоб.

Выжатая жидкость стекла в бидон. Ребров стряхнул выжимки в ведро и положил на станину пресса другую половину. Пресс раздавил ее, жидкость стекла в бидон. Реоров стряхнул выжимки в ведро. Через полчаса вошли Ольга и Сережа. Почти вся кровь из трупа стекла в бидон. Ребров взял электронож, отрезал часть ягодицы, передал Ольге, которая сразу же опустила мясо в электромясорубку, которая перемолола мясо в фарш, который упал в заборник соковыжималки, которая отжала из фарша сок, который стек в десятилитровый бидон. Ребров отрезал новый кусок и передал Ольге, Сережа следил за мясорубкой, Штаубе — за соковыжималкой. Менее чем за три часа мясо и внутренности трупа были переработаны. Ребров распилил скелет на небольшие части, из которых Ольга и Штаубе отжали на прессе сок. Когда все было кончено, сок и кровь перелили в тридцатилитровый бак и перенесли его в гостиную. Потом тщательно вымыли ванну, посуду, оборудование и инструменты. Выжимки вывалили в саду под яблони и забросали