в следующем акте (конечно, под другим названием) было встречено дружным взрывом аплодисментов и различными замечаниями вроде следующих:
— Кто сказал, что она пропала?
Или:
— Не говорил ли я, что она цела и невредима?
До последней генеральной репетиции статисты не принимали участия или, как принято у них называть, не
Лучше всего исполняли свою роль в пьесе солдаты, которые обыкновенно приходили под начальством сержанта. Глядя на их игру, так и казалось, что видишь перед собою отряд солдат на ученье. На сцене они исполняли свою роль так же хладнокровно, с такою же серьезностью, как будто им делали смотр где-нибудь на плацу или в манеже.
Когда же сержант отдавал им приказание заряжать ружья и целиться в бунтовщиков, то все эти жесты выполнялись ими так реально, естественно и притом так энергично, что эти последние, то есть разъяренные бунтовщики, забывали указания режиссера, как надо изображать ужас и смятение, и бросались со всех ног за кулисы. Меньше всего хлопот и беспокойства на репетициях с солдатами; собственно говоря, с ними совсем не приходится репетировать. Режиссер обыкновенно объясняет свои желания и требования одному только сержанту, а тот уже, в свою очередь, передает их солдатам, конечно, на своем особенном, солдатском диалекте, и дело сделано.
Но хорошо брать солдат в статисты, когда они должны изображать солдат; ни для чего другого они не годятся. Что вы с ними ни делайте, в какие костюмы ни одевайте, какими именами ни называйте, они всегда останутся солдатами до мозга костей. Однажды наш режиссер заставил их изображать бушующую чернь. Их научили, как они должны оглашать воздух дикими, свирепыми криками, как должны столпиться в одну кучу в глубине сцены и, толпясь здесь, двигаться вперед и назад, подобно бушующему морю, потрясая оружием и бросая свирепые взгляды на блюстителей порядка и строгих представителей закона, и потом вдруг броситься вперед, подобно бурному потоку, прорвавшему удерживающую его плотину, снести на своем пути все преграды и со страшной силой сломить и преодолеть вооруженное сопротивление.
Вот как в теории должна вести себя толпа на сцене. Но теория расходится с практикой, и потому эффект получался совершенно иной. Статисты, изображающие бушующую чернь, вбегали на сцену, останавливались в нерешительности и потом сзади подталкивали друг друга, ободряя таким образом и понуждая придвинуться ближе к рампе. Наконец, они выстраивались в одну шеренгу и глупо ухмылялись, поглядывая друг на друга. По данному сигналу наступать каждый из толпы, все так же глупо ухмыляясь, подходил к ближайшему солдату и клал руку на ружье воина. Борьба противников заключалась в том, что они равномерно то поднимали ружье кверху, то опускали вниз. Точь-в-точь качали воду из колодца. Так продолжалось до тех пор, пока солдат внезапно не ослабевал, должно быть вследствие паралича руки, потому что никакой другой видимой причины не было; между тем победивший бунтовщик преспокойно отнимал от него ружье и, желая закинуть его за плечо, запутывался в ремне.
Все это имело страшно глупый вид, но еще глупее и несуразнее выходило, когда бушующую чернь изображали настоящие солдаты. Обыкновенно они вбегали на сцену, выстраивались в каре и затем, по команде, выкрикивали в три равных промежутка времени то, что им приказывал сержант. Вот каково было их понятие о бушующей черни, заставить их переменить свое мнение и исполнять свою роль как следует не было никакой физической возможности.
Профессиональные статисты, составляющие особый класс, — самые жалкие и несчастные на вид люди, каких только можно встретить на свете. По сравнению с ними даже «сандвичи», и те гораздо счастливее и жизнерадостнее. Статисты нашей труппы, конечно, не составляли исключения из общего правила. Они бродили по театру обыкновенно маленькими группами, по два-три человека, и с таким скептицизмом и отчаянием смотрели на мир Божий, что одно их присутствие как-то подавляюще и угнетающе действовало даже на самого черствого и бездушного человека. Странное дело, как это люди не могут веселиться и быть в хорошем расположении духа, получая шесть шиллингов в неделю.
Не могу не описать одного из наших статистов, безвредного дурачка, известного под названием «безумный Мак», хотя сам он себя называл «Мистер Мак-Александр-Сент-Джордж-Клемент».
Этот несчастный субъект уже много лет влачил жалкое существование статиста, хотя, очевидно, было время, когда он играл не последнюю роль в жизни. В его тонких чертах лица проглядывало благородство, и в минуты нормального состояния он не лишен был здравого ума и следов хорошего воспитания. Ходят слухи, что он вступил на жизненный путь молодым актером, подающим большие надежды благодаря своему таланту, как вдруг, неизвестно от чего, сошел с ума. Женщины, конечно, приписывают это несчастной любви, но ведь этому нельзя особенно доверять, потому что они любят все, что бы ни случилось с человеком, приписывать несчастной любви. Заснет ли человек не раздеваясь, даже не сняв сапог от усталости — виновата любовь, испортился ли водопровод и вода перестала течь из крана — опять винят несчастную любовь. Есть еще один слух, будто он сошел с ума от пьянства. Как бы то ни было, настоящей и верной причины никто не знал; нить между эпилогом и прологом его жизни была порвана. Мак воображал себя великим артистом и был в полной уверенности, что ему не дают больших ролей только из боязни, что он затмит их всех и составит им опасную конкуренцию. Главным пунктом его помешательства была роль Ромео; он изучал ее целыми годами и был вполне уверен, как однажды сообщил мне на ухо, что настанет время, когда восторжествует истина и когда он покажет всему миру, какой великий талант старались загубить и скрывали под спудом.
Однако странная вещь: его сумасшествие не мешало ему добросовестно и как следует исполнять свои обязанности статиста. На сцене он был послушен и делал то, что и другие статисты; но стоило ему только уйти за кулисы, как он сразу преображался и принимал свой до комичности гордый и неприступный вид, и, если режиссер делал ему замечания, он отвешивал ему церемонный поклон и с гордостью заявлял, что «мистер Сент-Джордж-Клемент» не нуждается в указаниях, как играть на сцене. Он никогда не смешивался с другими статистами и всегда держался поодаль от них и стоял, скрестив на груди свои руки и устремив вдаль свои глаза. Его манеры, не то нерешительные, не то напыщенные, служили посмешищем для всего театра, но иногда бледное лицо Мака изображало такую глубокую скорбь, такое отчаяние, что волей-неволей у зрителей болело сердце. Его странная личность и таинственная история жизни часто заставляли меня серьезно задумываться и навевали невеселые мысли. Я невольно думал о том времени, когда эти безжизненные глаза смотрели на Божий свет, полные надежды и честолюбия, и часто в уме моем проносилась тревожная мысль, не сделаюсь ли и я когда-нибудь таким же безвредным дурачком, мнящим себя великим артистом?
Глава VII
Костюмы
Репетировать пьесы в костюмах считалось совершенно лишним. За всю артистическую карьеру я помню одну только репетицию, которая была поставлена при декорациях и в костюмах. Но вовремя была готова лишь часть костюмов. Поэтому, например, я репетировал в медном шлеме и стальной кольчуге, из- под которой выглядывали клетчатые панталоны, а другой актер, кажется изображающий короля каннибалов, в кольчужных штанах с медными запястьями и черном длинном сюртуке.
Переход от игры без костюмов на репетиции к самому представлению в костюмах и при полной обстановке настолько резок, что к нему обязательно надо подготовлять новичков актеров. Старым, конечно, совершенно безразлично, как играть — в костюмах или без оных. Но войдите в положение молодого актера. На репетициях он объяснялся в любви бледнолицей, средних лет даме в простеньком черном гренадиновом платье и жакетке, опушенной мехом, и вдруг, во время представления, должен проделать то же самое при публике и объясняться в любви молодой красивой женщине с пышными формами, одетой в голубые шелковые чулки и коротенькую юбочку. Большая разница — драться на репетиции с добродушным
