Когда все собрались, на середину сцены был вынесен стол, вслед за тем прозвучал звонок. В тот же момент откуда-то появился маленький мальчик и стал раздавать «роли». В руках у него находилось несколько рукописных тетрадей, по которым, должно быть, уже очень много раз играли, потому что все они, кроме одной свеженькой, были грязны и истрепаны. Когда очередь дошла до этой новенькой тетрадки, мальчик, очевидно, стал в тупик, не зная, кому она принадлежит. Но скоро он разрешил свое недоразумение и, стоя в середине сцены, громко прочел написанное на ней имя, и, так как имя это оказалось мое, то я вышел вперед и взял ее из рук мальчика. С этой минуты я сразу стал известен всем присутствующим и потому почувствовал себя гораздо удобнее и лучше.

Я поспешно развернул тетрадку, сгорая нетерпением узнать, какую мне дали роль; кроме того, я хотел сейчас же приступить к ее изучению. Времени оставалось немного, всего только одна неделя, а за это время мне надо было хорошенько вникнуть в характер своей роли, изучить жестьц движения да, наконец, и выучить самую роль. Медлить было некогда. Вот дословно, что я прочел в тетрадке:

В это утро я был, что называется, в ударе, тем не менее не мог понять, как можно произвести сенсацию такой маленькой ролью. Мне казалось, что они пренебрегают или не доверяют моему таланту, потому что с такой ролью мог бы справиться самый посредственный, если не скверный актер. Что же, думал я, им же хуже, а не мне. Во всяком случае, я ни единым словом или движением не показал, что недоволен ролью, и стал обдумывать, как бы лучше сыграть ее и вложить в изображаемый характер как можно больше чувства и жизни. Но я был неправ и, наоборот, должен был гордиться полученной ролью, потому что, как я впоследствии узнал, ее писал специально для меня сам режиссер театра. Это я узнал от нашего первого комика, который выучил всю пьесу наизусть. Он сказал:

— А ведь наш режиссер очень неглупый господин; он очень удачно, придумал роль Джо Дженкса; без нее первое действие пьесы выходило какое-то безжизненное и бесцветное.

Наконец все роли были розданы, явился дирижер оркестра, и репетиция началась. Репетировали самую обыкновенную, старинную мелодраму, с начала и до конца которой без умолку пилит оркестр. Без музыки не обходится ни одно движение, ни одно слово актера. Садится актер — аккорд, встает — опять аккорд, а если переходит через сцену, так уж целая симфония. Особенно любит музыка премьершу; она не дает ей сделать ни одного самого простого замечания, вроде того, что идет снег, и преследует ее с первого акта и до последнего, когда она встречает свою мать и умирает; смерть сопровождается целым концертом. Я твердо убежден, что, если бы дирижер мог уловить тот счастливый момент, когда премьерша захотела бы чихнуть, сейчас бы дал знать оркестру играть веселую музыку. После двух-трех увертюр меня стало брать сомнение, не опера ли это в самом деле и не заставят ли меня, чего доброго, пропеть какую-нибудь арию.

Первая сцена происходит между трактирщиком, несколькими провинциальными сплетниками и злодеем. Режиссер (который, конечно, играет роль злодея) стоит в центре сцены, откуда удалились все участвующие в пьесе, и отсюда командует и делает известные замечания, жестикулируя имеющейся в руке тетрадкой.

— Ну-с, господа, — кричит он, — начинаем первую сцену. Пожалуйте, Галлет, трактирщик, Бликенс и Дженкс (я был Дженкс). Все выходят на сцену с правой стороны. Я буду здесь (с этими словами он делает несколько шагов в сторону и топает ногой, чтобы рельефнее указать то место, где он будет находиться в начале первого акта) сидеть за столом. До поднятия занавеса все должны быть на своих местах. Вы (говорит он, обращаясь ко мне, относительно которого он, очевидно, уже предупрежден), мистер Л., будете сидеть в глубине сцены и курить трубку. Следите за репликами и, когда придет ваша очередь, говорите громко и внятно, потому что, в противном случае, никто ничего не услышит. Не забывайте, что театр большой, Что вы, мистер П., приготовили нам хорошенького для увертюры (мистер П. — дирижер оркестра)? Знаете, хорошо бы было сыграть что-нибудь старинное английское. Вот-вот, хорошо, это вполне подойдет. Благодарю вас, Ну, теперь можно начать. Всю эту сцену, мистер П., пожалуйста, играйте пианиссимо, до тех пор, пока я вам не скажу.

Затем мы начали репетицию, читая каждый свою роль по тетрадке. Все монологи, за исключением отдельных, самых коротких фраз, состоящих из двух-трех слов, пропускались. Ясно и внятно произносились только последние слова, составляющие реплики, все же остальное или проглатывалось, или так бормоталось, что никто ничего не мог разобрать, а то даже, для краткости, заменялось словами «и т. д., и т. д.». Более длинные сцены, происходившие между двумя или тремя лицами (а таких в пьесе было очень много), совершенно пропускались и репетировались тут же на сцене, только отдельно, в каком-нибудь углу ее. Таким образом, одновременно на авансцене репетировалась вся пьеса целиком, а в глубине ее, в одном углу между двумя субъектами происходила репетиция дуэли на палках, в другом — отец проклинал своего сына и выгонял его из родительского дома, а тут же, невдалеке, галантный молодой человек в клетчатой тоге объяснялся в любви прелестной молодой девушке, на коленях которой сидел семилетний мальчик.

Я с нетерпением ожидал своей реплики и раза два выскакивал невпопад на сцену, и уже стал сомневаться, существует ли моя роль в пьесе, как вдруг трактирщик дружеским кивком головы в мою сторону дал мне знать, что пора начинать. Я вскочил как угорелый и, как мне показалось, совершенно ясно и отчетливо сделал свои наблюдения относительно дурной погоды. Но все актеры стояли на своих местах, очевидно, ожидая меня; отсюда я вывел заключение, что меня никто не слышал, и повторил свое замечание еще раз громче, яснее и, насколько мог, более зычным голосом, после чего ко мне обратился режиссер:

— Ну, мистер Л., начинайте, мы вас слушаем.

Я объяснил ему, что сказал свою роль уже два раза, на что он ответил:

— О, это не годится. Так говорить нельзя. Даже здесь, на сцене, вас не слышно, как же вы хотите, чтобы вас слышали в театре? Не забывайте, что вы играете в огромном помещении, а не у себя дома.

Говорить громче, не причинив серьезного вреда своим голосовым связям, для меня показалось прямо-таки невозможным, и в эту минуту я от души пожалел бедных клакеров, которые должны сидеть на галерке и перекрикивать весь театр. Кто не играл в больших театрах, тому трудно себе представить, как слабо и прямо-таки неслышно звучит даже самая громкая обыкновенная разговорная речь. Хотя выучиться говорить на сцене очень легко — стоит только стараться произносить слова отрывисто и раздельно, а не так, как в разговорной речи, когда рот почти все время остается открытым. Зная этот фокус, можно говорить на сцене чуть ли не шепотом, и в театре будет слышно каждое слово.

Я скоро совладал с этой театральной премудростью, и репетиция продолжалась.

В конце первого акта было много движения, беготни, гама и шума, и потому режиссер счел своим долгом хорошенько объяснить актерам суть всего этого.

— Вы (трактирщик) поднесете фонарь к самому моему лицу как раз в то время, когда Джо Дженкс крикнет: «Вот он!» Я вскакиваю со своего места и опрокидываю стол