звонил ему и никто не навещал его… хотя, постойте, постойте… да-да, было однажды что-то такое… какие- то странные личности попадали не туда, куда им было нужно… а однажды заявился какой-то однорукий тип со страшным шрамом на правой щеке… впрочем, он тут же извинился и удалился восвояси…

Нетрудно представить, что под таким соусом смерть отца сразу станет «загадочной» и что фантазия сыщиков-любителей разыграется не на шутку. Господи, что они только не понавертят вокруг загадочной кончины самоубийства отца: и длинные руки КПСС и КГБ, и происки мирового сионизма, и психотронное оружие, и программирование психики, и зомби, и уборщицу тетю Машу в роли агента ЦРУ… у кого на что хватит воображения.

И поднятую шумиху вокруг самоубийства отца наверняка не пропустят те, кто изучает прошлое, отправляя с этой целью в наш мир невидимых, но вездесущих Наблюдателей…

Что ж, замысел был неплох, но ведь отец вовсе не собирается лезть в петлю или выбрасываться из окна — вот ведь закавыка!.. И однажды Арвин Павлович поймал себя на крамольной мыслишке о том, что, мол, отец свое все равно уже отжил и что жизнь его теперь уже не имеет никакого смысла… телевизор только с утра до вечера смотрит да ругается сквозь зубы на новую власть… да он, рано или поздно, помрет… может, через день, а может — через пару лет… так почему же нельзя ускорить этот естественный процесс?..

Нельзя было сказать, что руководитель Ассоциации совсем не любил своего отца.

Нет, Арвин Павлович все еще помнил, как отец подбрасывал его в воздух, приходя домой поздно вечером с работы… как научил его играть в шахматы так, что в десятилетнем возрасте Арвин без труда разделывался со своими взрослыми соперниками… как возил его в закрытую для обычных смертных поликлинику, когда Арвин в студенчестве подцепил стыдную болезнь… как дарил ему на день рождения дорогие подарки, которых в жизни не видел никто не только из класса — из всей школы…

Однако любовь эта к родителю странным образом сочеталась в душе Арвина Павловича с понятиями о том, что целесообразно, а что — нет в интересах великого дела.

Наверное, он все-таки был фанатиком защиты своего мира от происков Пришельцев из другого времени, и, возможно, если бы он не был таковым, то никогда не добился бы успехов на этом поприще… Привыкнув жертвовать в борьбе с незримым врагом самым дорогим, лишившись семьи в этой необъявленной войне, Арвин Павлович считал, что имеет право использовать любые средства ради победы, а если при этом кому-то — и ему самому в том числе — становилось больно, то это были личные проблемы, не имеющие никакого отношения к Делу…

Да, первоначально он еще обманывал себя вариантами, согласно которым отца не нужно было бы подталкивать к краю могилы. Например, разыграть смерть отца как спектакль, а на самом деле отправить его доживать свои дни куда-нибудь в глухую деревню. Или, скажем, инсценировать не самоубийство, а бесследное исчезновение при туманных обстоятельствах… Однако все эти варианты содержали элемент риска.

В одиночку обман всей страны провернуть было бы невозможно, а если посвятить в него кого-то еще, пусть даже из числа верных соратников, то где гарантия, что через десять, двадцать, тридцать лет никто из пособников не проговорится?.. Да и уговорить отца на подпольное существование будет непросто, и еще труднее будет заставить его держать язык за зубами даже на смертном одре. А проще всего — дождаться, пока отец сам не умрет… но сколько придется ждать? Год? Два? Пять лет?..

Чем больше Арвин Павлович обдумывал все это, тем все больше убеждал самого себя, что иного способа достичь своей цели у него нет. Так вор-карманник ходит на рынке вокруг да около соблазнительно оттопыренного кармана беспечного покупателя и уговаривает самого себя, что сам Бог велит воспользоваться невнимательностью ближнего, дабы тому неповадно было впредь разевать рот…

И теперь, глядя на неподвижное, скованное действием паралитической сыворотки тело попавшегося в расставленные им сети Наблюдателя, Арвин Павлович испытывал горькое облегчение. Жертва, которую он принес всеобщему Делу в виде своего собственного отца, оказалась не напрасной…

Оставалось лишь правильно использовать этот тактический выигрыш, чтобы, развивая успех, одержать первую крупную победу.

Фамилия его была Рольщиков. А имя Александр означало в переводе с древнегреческого — «храбрый защитник». Однако, по иронии судьбы, всю свою тридцатилетнюю жизнь Рольщиков чего-нибудь боялся. Сначала — отца, который бил его за малейшую провинность широким армейским ремнем, предварительно загнав в угол, чтобы мальчик не мог убежать. Отец у Рольщикова был прапорщиком и стремился воспитать сына в духе древних спартанцев, а посему считал, что излишняя суровость наказания даже за мелкие грехи только приучит Сашу стойко переносить удары судьбы. Мать же у Рольщикова была робкой, застенчивой женщиной маленького роста, которая стеснялась всего — и своей внешности, и своей неучености, и бедности, и грубости мужа. Видно, сын пошел целиком в нее, потому что большую часть времени проводил с ней, впитывая ее бесконечные предостережения типа «туда не ходи», «этого не делай», «так не поступай»… В конце концов, Рольщиков с детства привык к мысли о том, что любой поступок сопряжен с опасностью и риском и стал бояться всего на свете.

С мальчишками водиться было опасно, потому что они вечно попадали в какие-нибудь истории… Гулять после наступления темноты было страшно, потому что можно было нарваться либо на пьяных хулиганов, которые любят издеваться над одинокими мальчиками, либо на бродячую собаку (в том районе, где жили Рольщиковы, их почему-то было неисчислимое множество), которая может наброситься и укусить, а если будет еще и бешеной, то придется вынести весьма болезненную процедуру получения в живот полусотни уколов от бешенства… Ну, а прыгать в речку с самодельного трамплина или кататься на велосипеде и вовсе было рискованно, так как запросто можно было остаться инвалидом на всю жизнь…

Отец Рольщикова только вздыхал и пожимал плечами, глядя на то, что, вопреки его стараниям, мальчик растет не закаленным невзгодами мужем, а чахлым и робким гомункулюсом… этаким ожившим чеховским «человеком в футляре»… Тем не менее, Рольщиков-старший надеялся, что со временем сама жизнь научит его отпрыска быть более мужественным.

Не научила.

Из-за своей робости и застенчивости Рольщиков всюду подвергался остракизму и насмешкам окружающих. В школе одноклассники его дразнили Трусом; в институте, куда он вырвался из-под родительского крыла, однокурсники его прозвали Монахом, потому что он шарахался от девушек, как бешеная собака от воды — в памяти живы были материнские наставления о том, что девицы только и стремятся «охомутать» парней известным способом, а если они еще и не очень чистоплотные, то можно без труда подцепить какую-нибудь неизлечимую пакостную болезнь; даже на закрытом «номерном» заводе, куда после распределения на должность инженера-проектировщика попал Рольщиков, он панически боялся начальства, особистов, коих там было хоть пруд пруди, и даже своих рабочих…

Годы шли, а Рольщиков жил себе спокойно и незаметно и дожил до преклонного тридцатилетнего возраста.

И тут он был взят на заметку Ассоциацией в качестве кандидата на освободившуюся должность «референта» по авиационным двигателям. Остается загадкой тот факт, что никто из вербовщиков не обратил внимания на трусливость Рольщикова как на качество, несомненно, не подобающее разведчику, пусть даже разведку пришлось бы вести, в общем-то, в весьма благоприятных условиях… Можно лишь предположить, что либо вербовщики Ассоциации не раскусили слабохарактерную натуру молодого инженера, стремясь быстрее заполнить образовавшуюся вакансию, либо раскусили, но посчитали, что для дела исключительная осторожность кандидата не помешает, а, может быть, и наоборот, даже поспособствует, поскольку он будет послушно выполнять указания руководства…

Рольщикову было сделано предложение.

Надо сказать, что почему-то именно в этот период судьба принялась испытывать на прочность нервы молодого перестраховщика. Неизвестно, было ли это обусловлено естественным ходом событий, или же