Потом были переведены на тральщик «Сметливый», а вскоре на эсминец «Пронзительный»?
— Правильно! — подтвердил Андрей, подивившись про себя осведомленноети чекиста.
— Скажите, Ермаков, за какие заслуги в тысяча девятьсот шестнадцатом году вас произвели в кон дукторы?[1]
— А за то, что я, как рулевой, самолично круто изменил курс и «Пронзительный» увернулся от тор педы немецкого миноносца.
«Чего, собственно, добивается чекист? Ведь через месяц, в январе 1917 года, свежеиспеченный кондуктор был разжалован».
— А за что вас разжаловали?
«И это знают!» — все более изумлялся Ермаков. Теперь он говорил уже без усмешки, с невольным уважением глядя на чекиста:
— Я поспорил с ластовым[2].
— Нельзя ли уточнить, в чем выразился ваш спор?
— Он, шкура, выведывал, кто из рулевых настроен против старпома.
— Та-ак... — неопределенно протянул Никитин. — «Пронзительный» был потоплен вами?
Ермаков сузил брови и почувствовал нервную дрожь в верхней губе.
— Не мной, а по приказу товарища Ленина.
— Но вы в то время были исполняющим обязанности командира?
— Был. А что, немцу прикажете корабль о'тда-вать?
Ермаков зло взглянул на председателя Чека: «Чего он добивается?»
— Уточним, — повторил чекист. — Следовательно, летом тысяча девятьсот восемнадцатого года вы, по представлению судового комитета, были назначены из рулевых исполняющим обязанности командира эскадренного миноносца «Пронзительный», входившего в состав революционной эскадры, потопленной по решению Совнаркома в Новороссийской бухте.
— Отрезаны мы были.
— Так... — снова неопределенно произнес Никитин. — Из Новороссийска вы с отрядом моряков по ехали под Царицын?
— Не поехали, а прорвались с боем.
— Поехали в Царицын, — словно не слыша поправки, продолжал чекист, — командовали там ба тальоном и получили выговор от командира дивизии за невыполнение боевого приказа?
— Реввоенсовет отменил этот выговор и объявил мне благодарность! — вскипел Ермаков. — Я был прав, и нечего меня корить.
— Никто вас не корит: я выясняю обстоятельства.
— Выясняете... Я за революцию воевал, а не раков ловил!
Андрей увидел у себя в руке невесть когда вытащенную трубку, сунул ее в рот и, глядя в окно, стал сосать холодный мундштук.
На улице шел дождь. Мелкие капельки сбегали по оконным стеклам тонкими струйками. Резкие по рывы норд-оста раскачивали в парке деревья.
— Если вы насчет Лимончика хотите знать, так прямо и спрашивайте.
— Насчет Лимончика? — равнодушно переспросил Никитин. — Насчет Лимончика кое-что я слышал, но, может быть, не все, расскажите сами.
Андрей, краснея и сбиваясь, рассказал о злосчастной ночи, проведенной в кабачке.
— Может, вы не верите мне?
— Нет, я верю... Значит, он хотел вас завербовать? — Никитин свернул козью ножку, закурил.— У вас зажила рана?
Судя по всему, чекист не собирался кончать длинный разговор.
— Вот что, товарищ Никитин, — вспылил Андрей. — Мои карты на столе: вам, я гляжу, все мои потроха видны. Давайте ваши карты: в чем дело?
Ермаков нервно постучал о пепельницу пустой трубкой.
Никитин пододвинул табакерку. Андрей машинально набил трубку махоркой и закурил от зажженной его собеседником спички.
— Что вы скажете, если мы предложим вам работать у нас? — словно не замечая волнения моряка, спросил Никитин.
Работать в Чека? От неожиданного вопроса Андрей поперхнулся дымом. Он никак не мог думать, что ему предложат работать в Чека. Ему никогда и в голову не приходило, что он может стать чекистом.
— Ну как? Согласны? — нарушил Никитин молчание.
— Собственно... я ведь моряк.
— Именно поэтому мы вас и пригласили. — Никитин улыбнулся, заметив недоумение, отразившееся в глазах Ермакова, и повторил: — Именно поэтому. Вы не ответили мне, как у вас со здоровьем? Кажется, вы демобилизовались из-за ранения?
— Кончилась война — и демобилизовался. — Андрей не любил жаловаться на болезни.
— Ошибаетесь, товарищ Ермаков! Война продолжается! ,
Никитин поднялся из-за стола, подошел к несгораемому шкафу, растворил тяжелую, массивную дверь:
— Полюбуйтесь!
Шкаф был наполнен ручными пулеметами, автоматическими пистолетами, ребристыми гранатами «Мильса». На верхней полке стояло несколько бутылок и лежали какие-то коробочки и пакетики,
— Шаланду задержали у Санжейки, — пояснил Никитин.
— Это улов! — воскликнул Ермаков. Чекист взял одну из бутылок:
— Марка «Вермут», начинка — нитротолуол. Одной штучкой можно взорвать дом. А это, — Никитин взял белый пакетик, — якобы хина, таблеткой отравите сотню лошадей. Я вам скажу по секрету: в море у нас пока прореха, а контрабандисты совсем обнаглели. Есть у них один шкипер — Антос Одноглазый: неуловим, дьявол! Днем, наглец, к берегу пристает...
Никитин захлопнул дверь шкафа.
— Мы хотим организовать морскую пограничную охрану и предлагаем вам принять командование сторожевым судном Особого отдела.
«Командовать судном!» Русоволосый бледноще-кий чекист сразу показался не дотошным и излишне придирчивым, а добрым, славным малым. Андрей выпрямился и отчеканил по-военному:
— Когда прикажете принимать корабль?
Спустя полчаса Ермаков и Никитин были уже в порту. Кругом высились обгорелые склады, взор ванные железобетонные причалы, поверженные наземь изуродованные подъемные краны, груды камня и железного лома — всюду запустение, хлам; травой заросли площадки у пакгаузов; трава между шпалами железнодорожного пути; рельсы потускнели, покрылись ржавчиной.
В Иностранной гавани из воды торчали трубы и мачты затопленных судов. Гавань напоминала клад бище, а было время, когда здесь одновременно пришвартовывались десятки судов и развевались по ветру флаги всех наций. Из Одессы суда отчаливали на Камчатку, в Петроград и Мурманск, в Бразилию, Канаду, Индию. Круглые сутки в порту шла выгрузка и погрузка. Свистки буксиров, рев басовитых сирен лайнеров, лязг подъемных кранов, громкие крики «Вира!» звучали для каждого моряка как самая лучшая музыка.
Минуя полуразрушенный морской вокзал, Никитин и Ермаков попали в Арбузную гавань, ту самую, где в мирное время бывало тесно, словно на рынке в бойкий базарный день: одномачтовые, цветисто раскрашенные турецкие кочермы, черные греческие фелюги с косыми просмоленными парусами, румынские шхуны и рыбацкие дубки заполняли ее до отказа.
Андрей тщетно искал глазами сторожевик или какое-нибудь другое, хотя бы отдаленно похожее на него судно. Старая моторка, видавшая виды одномачтовая рыбацкая шхуна, пара дубков, бурый остов сожженного транспорта «Сибирь», старый колесный буксир «Нестор-летописец» да три заржавленные железные баржонки — вот и вес суда.
«Может, сторожевик ушел на девиацию компаса?» Ермаков глянул на внешний рейд, но и там не
