— У вас будут встречи с читателями. — Его щеки порозовели. — Вы ведь не возражаете? Не знаю. Тут восемнадцать экземпляров. Справитесь?
Что Ричарду оставалось делать? «Без названия» было его младшим и, возможно, последним чадом. Мешок был мятый, потертый — он уже отслужил свой срок. Ричард одним махом взвалил его на плечо. Он должен был продемонстрировать, что это ему по силам: что он настоящий мужчина.
— Значит, ваша первая остановка в Бостоне?
— Нет, в Бостоне — это последняя остановка.
— Да, кстати, отличная книга.
Ричарда уже качало, ему пришлось перенести вес на отставленную назад ногу.
— Спасибо, — по-юношески задорно сказал он. — Вы очень любезны. Я чувствовал, что, в общем, кое-что получилось… Я переживал из-за нескольких предпоследних связующих абзацев. Там, где вымышленный рассказчик делает вид, будто хочет переключить внимание читателя.
Лесли понимающе кивнул:
— Ведь пародия — это всего лишь уловка.
— Угу.
— На самом деле он не настоящий рассказчик.
— М-хм.
— Которому можно доверять или нет. Но он вынужден выступать в роли рассказчика, чтобы это смещение акцентов показалось подлинным.
— Точно. Послушайте, вы уверены, что справитесь?
На углу Девятой стрит и авеню Би, между «Болд аджендой» и кафе «Жизнь», Ричард заприметил книжный магазинчик «Лейзи Сьюзен» — в полуподвале, за толстыми светопреломляющими стеклами. Этот магазинчик отличался от большинства американских книжных магазинов, он отличался от книжных магазинов между Пятой авеню и Мэдисон-сквер, которые Ричард уже обследовал (попутно он отмечал отсутствие своей книги, отворачивал «Амелиор» лицом к стене или погребал его под грудой достойной его муры). Этот магазин отличался и от новых книжных супермаркетов, залитых светом и отделанных деревянными панелями, похожих на бодлеевскую библиотеку Оксфорда и на шикарный клуб на Монпарнасе одновременно, с такими книжными магазинами Ричарду еще предстояло познакомиться. Эта книжная лавочка была как раз из тех, какие Ричард любил. Она напоминала распродажу сокровищ скупого рыцаря, одержимого библиофильской манией. Но когда Ричард вошел внутрь, погружаясь в приятный запах обмолоченного зерна (так пахли волосы его близнецов), ему в голову вдруг пришла совсем другая ассоциация: он вспомнил читальные залы «Христианской науки» на какой-нибудь английской улице, с их содержательной бесплодностью. Само понятие читального зала подразумевает свободу и возможность выбора (именно об этом часто говорят на пороге такой сайентологической читальни), но в читальных залах «Христианской науки» можно было найти лишь труды, посвященные христианской науке. «Христианская наука» не давала никакого творческого импульса и абсолютно никуда не вела. То и дело задевая за что- нибудь своим мешком, Ричард бродил по лавке, пробегая глазами размещенные в алфавитном порядке разделы. Возможно, это был филиал более разносторонней церкви и божественное откровение предлагалось здесь в более широком ассортименте — в виде магических кристаллов, карт звездного неба, пособий по нумерологии; да, кое-где встречались стихи, проза, критика, книги по философии. Потом на одном из стендов Ричард увидел логотип «Болд адженды» и кренящиеся набок стопки книг. Он быстро подошел к стенду и резко остановился, отчего мешок больно ударил его по позвоночнику. «Прошу тишины» Шананы Ормолу Дэвис, «Ковбойские сапоги» Джона Две Луны и — среди прочих творений провидцев «Болд адженды» — два экземпляра романа «Без названия» Ричарда Талла.
Он проторчал в «Лейзи Сьюзен» больше часа. «Без названия» никто не купил; никто его не перелистывал, не взвешивал в руке; никто даже и близко не подошел к стенду «Болд адженды». Все книги этого издательства, как выяснилось, были словно покрыты ворсом, отталкивающим и на вид, и на ощупь. Да, поистине роман «Без названия» внушал жалость: никакой суперобложки, грубая, как из конского волоса, обложка. Еще дома, на Кэлчок-стрит, вытаскивая первый экземпляр из пачки, Ричард всадил себе под ноготь колючую щетинку. Когда ему наконец удалось ее вытащить, кончик его пальца напоминал сгусток кровяной плазмы… Ричард бродил по лавке уже больше часа. Никто даже не притронулся к его роману. Но Ричард не придал этому значения. Что такое час? Разумеется, литературное время не соотносится со временем космическим, геологическим или эволюционным. Но оно не совпадает и со временем в бытовом смысле этого слова. Оно движется медленнее, чем время, которое отмеряют настенные часы.
Вот что было бы неплохо усвоить Гвину Барри, подумал Ричард по дороге в гостиницу. Намертво прикованный ко всему мирскому, временному, ревностный слуга собственного романа, Гвин продолжал отгружать интервью в своих апартаментах на четырнадцатом этаже. Ричард посмотрел и послушал три или четыре из них («простота, безыскусность, столярное ремесло»), и его убаюкали скука и отвращение. Правда, «Возвращенный Амелиор» должен был выйти в свет не раньше начала следующего месяца, а «Без названия» поступил в продажу две недели назад, но Ричард по-прежнему не считал свою игру проигранной. Почему? А почему ему постоянно так хотелось выпить (почему ему так хотелось поскорей опрокинуть все напитки, стоявшие на столе?), почему одна мысль о прикосновении Джины заставляла его сердце биться быстрее? В последнее время перед отъездом в Америку, по утрам, просыпаясь рядом с ней, Ричард чувствовал в себе такой пыл, как в первых тактах «Пети и волка» Прокофьева… Сегодня поздно вечером они вылетали в Вашингтон. Ричард сумел выкроить время, чтобы доехать на такси до авеню Би, зайти в магазинчик «Лейзи Сьюзен» и собственными глазами увидеть, что ни один экземпляр «Без названия» не покинул своего места на стенде. Хотя, впрочем, вполне может быть, один экземпляр все же был продан, а скромную стопку Ричарда заботливо пополнили со склада. Может быть, хотя бы один экземпляр был продан. И может быть, где-нибудь сейчас читатель хмурится, улыбается и чешет в затылке. Может быть, хоть один экземпляр был продан. А может, и два.
Мы уже неоднократно упоминали о том, что ни Деметра Барри, ни Джина Талл не были связаны с литературой, если не считать того, что мужья их — писатели. Так же как у Ричарда не было никаких связей с Ноттингемом, если не считать того, что его жена была оттуда родом. Так и Гвина со знатью и центральным отоплением связывала лишь жена-аристократка.
Однако все это так и не совсем так. В конце концов, Деми довольно долгое время была хозяйкой литературного салона, а еще она работала (хотя и не очень долго) в паре комитетов по защите прав гонимых, замалчиваемых, находящихся в заключении или убитых писателей, а также прав писателя- призрака, того самого, который здесь и которого здесь нет, кто числится среди живых и кого среди них нет. Что же касается Джины, то ее связь с литературой началась давно.
Когда Ричард увидел ее в первый раз, он подумал: что эта девушка здесь делает, она должна сейчас заниматься своим маникюром в хозяйской спальне какой-нибудь тридцатиместной яхты в Персидском заливе или под восторженные вопли поклонников выходить из вертолета на крышу какого-нибудь небоскреба, чуть запаздывая к ланчу с Би Джеем, Леоном или Уитни. Но, пожалуй, чаще он представлял ее у парапета какого-нибудь испанского замка (ее лицо было таким свежим и необычным, оно так и просилось на холст) в качестве музы и любовницы пучеглазого живописца в просторной блузе… Все эти впечатления странным образом усилились, когда они впервые оказались в постели; последнее, впрочем, потребовало от Ричарда определенных усилий. А тогда, в первый раз, он увидел ее за столом в обшитом темным деревом Ноттингемском музее. Она продавала открытки и каталоги, а за ее спиной за окном виднелся уголок огороженного стеной сада, еще не успевшего просохнуть после дождя, сверху пробивались косые лучи солнца, на траве отряхивалась одинокая ворона, поправляя свой черный, как сажа, наряд. Мир ничего о Джине не знал. Как это случилось? Ричард понимал, что такого не может быть. Не может быть, чтобы только он это видел. Перед ним была генетическая знаменитость, имеющая непреходящую ценность, и у нее должны быть свои поклонники. В иные времена и в иных краях ее семья держала бы ее взаперти, а в день шестнадцатилетия выставила бы ее на аукцион. Склонившись над столом, девушка пересчитывала деньги и едва заметно вздыхала. Ей уже было на десять лет больше, чем шестнадцать, а о ней еще никто не знал. Но вести о ней, сообщения по телефону или факсу, еще могли долететь до повес планеты от богатенького бездельника из паба с его непристойными шутками, балагура в сапогах для верховой езды, разъезжающего на джипе, и до клептократа из ОПЕК, спустившего половину национального валового продукта на свой член.
