себя сигаретой. Рот его был набит жевательной резинкой «Некурин». На левом предплечье и правом бицепсе были налеплены два никотиновых пластыря той же фирмы. Кровь Ричарда свернулась и стала мутно-коричневой, как заварка, оставленная в чайнике на ночь. Он был сигаретой и ощущал себя сигаретой. И тем не менее ему хотелось курить… Сейчас он пытался овладеть практическими навыками не-курения. Он знал, как американцы относятся к курильщикам — людям дыма, огня и пепла. Он знал, что его будут без конца об этом просить: не курить. Короче, Ричарду хотелось курить, и еще ему хотелось выпить — много выпить. Но он не пил и не курил. С собой у него была только бутылка минеральной воды, которую Джина заставила его взять в дорогу.

Первую пару часов в Нью-Йорке с лица Ричарда не сходило выражение застывшего ужаса. Это выражение застывшего ужаса вовсе не было реакцией на разгул насилия в Америке или вульгарность американцев, на американское процветание, выставляемое напоказ, на профессиональные качества американских политиков, на состояние американской системы образования или уровень рецензирования книг (очень разный, но зачастую отточенно высокий — к такому заключению пришел Ричард впоследствии). Нет. Это выражение застывшего на его лице ужаса было Ричарду знакомо и прежде. Ричард оцепенел от ужаса (и он знал, что выглядит оцепеневшим от ужаса), потому что у него перед глазами стояло выражение застывшего ужаса, написанное на его собственном лице.

Ричард был в ванной в своем гостиничном номере. Там было специальное, выдвижное зеркальце для бритья, в дополнение к широкому зеркалу (и без того неумолимому). Зеркальце для бритья освещалось сверху; мало того — оно подсвечивалось еще и изнутри. Ричард подумал, что в мире, должно быть, есть масса людей, которые считали, что выглядят вполне прилично, которые воображали, что могут сойти за нормальных, пока однажды в американской гостинице они не столкнулись с зеркальцем для бритья. После этого их песенка была спета. Если говорить о человеческом лице, то, по-видимому, чем хуже его отражение, тем оно правдивее. А это зеркальце было лучшее и одновременно худшее зеркальце в мире. Все остальные зеркала — лишь рекламный трюк. После аудиенции с таким зеркалом вам оставалось пойти либо к пластическому хирургу, либо в церковь (и, возможно, гостиница была с ними в доле). Ричард попытался успокоить себя тем, что в Лондоне он тоже выглядел ужасно. Незабываемо ужасно. За неделю до отъезда Ричард обнаружил, что в его паспорт, в который он уже довольно давно не заглядывал, нужно вклеить новую фотографию, в противном случае документ будет считаться недействительным. Тогда Ричард во весь дух помчался на Портобелло-роуд и юркнул в кабинку моментального фото, даже не потрудившись причесаться. Три минуты спустя он уже рвал фотографии в мелкие клочья: на них он выглядел ужасно старым, ужасно безумным и ужасно больным. Он вернулся на Кэлчок-стрит и посетил салон красоты, а затем предпринял еще одну попытку сфотографироваться. Короче, после нескольких неудачных попыток, потратив целых шесть фунтов, он наконец получил нечто, что можно было бы представить в этой маленькой Франции — в представительстве авиакомпании «Конкорд»… Это зеркало как будто имело над Ричардом власть, оно держало его как в тисках. Его лицо — ничто. Это выжженная земля.

В номере Ричарда на кровати лежала кипа последних книжных обозрений, копия программы поездки Гвина, несколько новых книг в ярких переплетах и даже букетик цветов — дары от издателя. От издателя Гвина, чтобы, так сказать, помочь Ричарду в его работе над очерком о Гвине. Из «Болд адженды» никаких посланий не было, ни слова и ни единого внятного ответа на телефонные звонки (Ричард несколько раз звонил из ванной, уткнувшись носом в зеркало). Просьбы Ричарда связать его с Лесли Эври долго блуждали по офису, пока наконец не растворялись в воздухе или окончательно не заглушались какофонией ремонтных работ: стуком молотков, скрипом и звоном ведер и шутками, которыми перебрасывались парни по имени Таг, Тифф и Хефт. Через двадцать минут Ричард должен был быть внизу, чтобы присутствовать на интервью Гвина. А после интервью Гвина Ричард должен был организовать интервью с интервьюером Гвина, чтобы расспросить его о том, что значит брать интервью у Гвина Барри. Выйдя из ванной, Ричард присел на кровать и выкурил сигарету, пытаясь справиться с приступом нервной дрожи и сердцебиения. Ему хотелось, чтобы рядом были его мальчишки: Мариус с одной стороны, а Марко с другой. Мариус здесь, а Марко тут. Зеркало твердило Ричарду, что его тело умирает, но мысли у него были точно у полугодовалого младенца.

В апартаментах Гвина было людно, как в салоне эконом-класса: официанты, помощник управляющего гостиницей, два журналиста (один входил, другой выходил), два фотографа (в таком же положении), две высокопоставленные дамы от издателя Гвина и юный пиарщик. Кроме того, комната была забита вазами с цветами и фруктами, которые, надо полагать, были настоящими, но выглядели как театральный реквизит. Здесь витало всеобщее возбуждение от успеха, от удачной сделки, от впечатляющей прибыли — так бывает всегда, когда коммерция находит искусство доходным. Ричард устроился рядом с юным пиарщиком, который не просто говорил по телефону, а был подсоединен к телефону физически: толстый провод описывал дугу вокруг его подбородка (это напоминало рацию пилота), а высвобожденные таким образом руки умело расправлялись с электронной почтой и прочими сверхсовременными устройствами. Он был симпатичный и довольно упитанный, этот пиарщик, его зачесанные назад волосы отливали суперглянцем, как растекшееся по воде нефтяное пятно.

— Я на самом деле чувствую, — говорил Гвин, наклоняя голову, чтобы облегчить задачу фотографу, скрючившемуся у его ног, — что романист должен стремиться к простоте.

— Но как, Гвин, как?

— Он должен создавать эту простоту. Должен определять новые пути и направлять по ним читателя.

— Но куда, Гвин, куда?

— А что, если мы заарканим парня из «Пост», — включился юный пиарщик, — он мог бы посмотреть, как вы готовите радиосюжет.

— В луга. Ладно, он может прослушать мое телеинтервью из радиорубки. С утра опять в луга и в лес.[10]

— Значит, сначала будет чтение, потом вы будете подписывать книги, а потом ответите на вопросы читателей.

— Я думаю, мы могли бы все это совместить. Это — Филлис Уайденер. Познакомьтесь — Ричард Талл.

Из рекламных материалов к «Возвращенному Амелиору» Ричард знал, что Филлис Уайденер ведет колонку в одной нью-йоркской газете: пишет о знаменитостях, об искусстве, о политических проблемах местного значения. У нее огромный трудовой стаж и, значит, наметанный глаз. Опыт — вот что приобретает человек с годами. Опыт и зрелость. Сама же Филлис производила впечатление американки, которая взяла на вооружение парочку американских идей (любезность, обаяние), а потом повернула ручку мощности, и все эти качества, у которых, как у водородной бомбы нет верхнего предела мощности, стали расти, стремясь к бесконечности. Только коллеги Филлис и ее начальство знали, что заметки, которые она пишет долгими часами, подкрепляя силы огромным количеством крепкого кофе в своей маленькой, забитой разными сувенирчиками квартирке на Тринадцатой улице, часто, и чем дальше, тем чаще, оказываются негодными для публикации — такими язвительными они получаются. Ричард отыскал лист почтовой бумаги с логотипом гостиницы и шариковую ручку и придвинул свой стул поближе к Гвину и Филлис. И в то же мгновение Ричард был вознагражден отличной деталью для своей статьи: Гвин замолк на полуслове, фактически на полуслоге (он успел дойти лишь до середины слова «безыскусственный»), когда диктофон Филлис вдруг щелкнул (в кассете закончилась пленка), и Гвин так и сидел, раскрыв рот и держа паузу, пока Филлис меняла кассету. Между тем стало совершенно очевидно, что энергия юного пиарщика направлена не на дальнейшее расширение этих связей, а, напротив, на их концентрацию.

— Безыскусственный подход — вот что я имел в виду. Мне нравится сравнивать это с работой столяра.

— Вы столярничаете, Гвин?

— С деревом у меня выходит неважно, Филлис. Но со словами — что ж, тут у меня есть свои формы и