посредничества а оно совершенно невозможно, ибо давно уже разошлись по домам министры и советники, если же кто из них и пытается ходатайствовать перед военной администрацией, попытки эти оказываются бесплодны и никчемны. В ночи там и сям по-прежнему слышатся одиночные выстрелы и залпы — для того ли, чтобы показать, что казни продолжаются, или чтобы заставить устрашенных горожан сидеть по домам. По дороге Блас Молина своими глазами видел четыре свежих трупа возле монастыря Сан-Паскуаль и еще три — между фонтаном Нептуна и оградой Сан-Херонимо: как рассказали ему, это те, кто решил под шумок пограбить Ретиро, да попались французам, то есть по шерсть поехали, а вернулись стрижеными. Верней сказать, вообще не вернулись. И это не считая множества одиночных тел, разбросанных там и сям, и девятнадцати расстрелянных во дворе Буэн-Сусесо: целая груда их лежит вповалку у стены.

Осмысляя все это, Блас Молина плачет от невыносимой душевной муки, от стыда и ярости. Сколько храбрецов пало. Сколько людей полегло в артиллерийском парке да и по всему городу — и все для того, чтобы все кончилось под мрачным покровом этой непроглядной ночи, во тьме, прорезаемой лишь мечущимся пламенем костров, вокруг которых пьяно хохочут победители, оглашаемой залпами — это добивают тех, кто совсем еще недавно, презирая опасность, дрался за свободу и за своего короля.

«Клянусь отомстить, — говорит он, неожиданно для самого себя вскочив на ноги. — Клянусь отомстить французам за все, что они натворили. Французам и тем предателям, которые бросили нас одних. И пусть Господь меня покарает, если струшу и ослабею».

Блас Молина клятву свою сдержит. История смутных времен, имеющих наступить уже совсем скоро, впишет на свои страницы и его негромкое имя. Скрывшийся из Мадрида от расправы, вернувшийся после битвы при Байлене, чтобы оборонять испанскую столицу, снова бежавший оттуда после капитуляции, этот упрямец в конце концов примет участие в герилье. А потом, прося у короля какую ни на есть должностишку при дворе, напишет свой мемориал, начинающийся со слов: «Покидая на произвол судьбы супругу свою, дабы служить его величеству и отчизне…» Однако Фердинанд VII, который, пересидев всю войну в Байонне, принесет Бонапарту поздравления по случаю побед и вновь воцарится в Испании, его ходатайство оставит без ответа.

Астурийцу Хосе-Марии Кейпо-де-Льяно, виконту де Матарроса и будущему графу де Торено, — 22 года. Изысканный и образованный вольнодумец, придерживающийся либеральных взглядов, которые при других обстоятельствах поставили бы его ближе к французам, нежели к соотечественникам, и со временем сделают одним из тех, кто примет Кадисскую конституцию,[43] а после возвращения Фердинанда VII — послужат причиной бегства за границу, где он напишет фундаментальную «Историю возмущения, войны и революции в Испании». Но сегодня ночью юный виконт даже и вообразить не в силах ни дальнейшего хода событий, ни того, что через двадцать восемь дней на борту британского капера отплывет из Хихона в Лондон, чтобы просить помощи для взявшихся за оружие испанцев.

— Мы не смогли вызволить Антонио Овьедо, — подавленно говорит он, опускаясь на диван.

Дом, куда он сию минуту вошел, принадлежит его друзьям — братьям Мигелю и Пепе де ла Пенья, которые тоже пребывают в весьма мрачном состоянии духа. Хосе Мария вместе со своим кузеном и тоже астурийцем Марсиалем Моном всю вторую половину дня рыскал по Мадриду, пытаясь освободить их общего друга Антонио Овьедо, которого французы, хоть он ничем их не спровоцировал, никакого участия в возмущении не принимал и даже оружия при себе не имел, все же арестовали прямо посреди улицы.

— Расстреляли? — упавшим голосом осведомляется Пепе де ла Пенья.

— Сейчас уже в этом нет сомнения.

Кейпо де Льяно рассказывает друзьям, как было дело. Пытаясь проследить путь Антонио, они сумели выяснить, что его в толпе пленных увели на Прадо, где их всех вопреки обещаниям Мюрата и вразрез с утверждениям о том, что кровопролитие прекращено и мир восстановлен, наверняка расстреляли без суда и следствия, не сделав и попытки отделить правых от виноватых, а участников мятежа — от непричастных к нему никаким боком. В тревоге оба друга кинулись к дону Антонио Ариасу Мону, члену Верховной хунты — родственнику юного Марсиаля Мона и самого Кейпо де Льяно.

— Бдный старик, умирая от усталости, как раз лег вздремнуть после обеда… Он, как и все, был убежден, что Мюрат сдержит свое слою. Когда нам удалось разбудить его и поведать о случившемся, он ни за что не хотел нам верить… Такая непостижимая подлость не укладывалась у него в голове!

 И что же он сделал?

— То же, что и любой порядочный человек. Убедившись наконец, что мы говорим правду, принялся горько сетовать на свое легковерие, побудившее его обратиться к народу с просьбой сложить оружие. Затем дал нам собственноручно написанный приказ о немедленном освобождении Овьедо, где бы тот ни находился. С этой бумагой мы опять понеслись по городу, где, кажется, никого уже не осталось, кроме французов…

— …от которых мы натерпелись страху, — вставляет Марсиаль Мон.

— И очутились в конце концов в здании королевского почтамта, — продолжает Кейпо де Льяно. — Там распоряжался генерал Сексти, сопредседатель смешанной комиссии. Впрочем, как выяснилось тотчас, ничем он не распоряжался.

— Я знаю этого Сексти, — говорит Мигель де ла Пенья. — Надутый спесью и чванством итальянец на испанской службе…

— …которую несет из рук вон скверно. Принял нас с ледяной холодностью, мельком проглядел документ и сказал весьма неприязненно: «Обращайтесь к французам». И напрасно мы твердили ему, что именно он вместе с генералом Груши отвечает за действия военного трибунала. Он только сказал, что во избежание нареканий и жалоб передал всех арестованных всецело в ведение французов и умывает руки.

— Ах негодяй! — восклицает Пепе.

— Я сказал ему то же самое и почти теми же словами, а он повернулся ко мне спиной. Хотя была минута, когда я опасался, что он прикажет взять нас под караул.

— А что Груши?

— Тот вообще нас не принял. Его адъютант обошелся с нами совершенно по-хамски… Счастье еще, что сумели унести оттуда ноги… Так что, боюсь, бедного нашего Овьедо сейчас уже…

Четверо сидят в молчании. За ставнями окна гремит отдаленный раскат ружейного залпа.

— Слышите — шаги на лестнице, — говорит Мигель де ла Пенья. — Кто-то идет.

Все привстают в тревоге — нынче вечером в Мадриде никто не может быть уверен в своей безопасности. Решившись наконец, Марсиаль Мон направляется к двери, открывает ее — и вдруг отшатывается, как если бы вдруг увидел перед собой призрака.

— Антонио! Это Антонио Овьедо!

С криками радости все бросаются к вошедшему — тот мертвенно-бледен, волосы взлохмачены, одежда в беспорядке. Его почти на руках переносят на диван, усаживают, наливают водки — и лишь после этого щеки его обретают естественный цвет, а уста — дар речи. Затем Овьедо рассказывает свою историю, не отличимую от той, что случилась сегодня со множеством обитателей Мадрида, для которых последним впечатлением бытия стали ружья расстрельной команды, но — не в пример всем остальным — увенчанную счастливым финалом: распоряжавшийся казнью французский офицер, узнав в нем одного из завсегдатаев ресторана «Золотой фонтан», смилостивился и подарил ему жизнь.

— А остальные?

— Погибли… Все погибли.

Антонио Овьедо, с блуждающим взором, затерянный в сгустившейся над Мадридом тьме, залпом допивает остаток водки. А юный Кейпо де Льяно, с сердечным участием взирающий на друга, к ужасу своему, замечает, что тот за одну ночь стал наполовину седым.

Другие от переживаний минувшего дня повредились в рассудке. Так произошло с уроженцем Сарагосы Хоакином Мартинесом Валенте, который на паях с 27-летним братом Фернандо, членом