возмездия.
Первыми, кому доводится испытать эту беспощадность на себе, становятся запертые в подвалах Сан-Фелипе пленные, к которым сию минуту присоединились печатник Космэ Мартинес дель Корраль, взятый у себя дома, на улице Дель-Принсипе, слесарь Бернардино Гомес, 26 лет, пекарь Антонио Бенито Сиара, 30 лет, арестованный невдалеке от Пласа-Майор. Покуда французский патруль вел двоих последних к месту заключения, встретившийся с ними разъезд испанских конногвардейцев предпринял попытку освободить арестантов. Последовали ожесточенная перепалка и пререкания, к французам подоспело подкрепление, и испанцам в итоге ничего не осталось, как отступить, не добившись толку. Сейчас пленные сидят под замком, и французский унтер-офицер уже представил список содержащихся в этой камере, где помимо трех вышеперечисленных значатся еще учитель фехтования Висенте Хименес, счетовод Фернандес Годой, рассыльный Морено, юный слуга Бартоломе Печирелли и прочие, общим числом девятнадцать душ. Генерал Груши подписывает смертные приговоры, даже не читая, а генерал Сексти не возражает против этого ни единым словом. И через минуту осужденных, к несказанной печали друзей и родственников, осмелившихся стоять на улице, уводят в кольце штыков на Буэн-Сусесо. По дороге — весьма, надо сказать, недолгой — они минуют заполненную пехотой и орудиями Пуэрта-дель-Соль, где на мостовой в огромных лужах засохшей крови валяются лошади со вспоротым брюхом — память об утренней схватке.
— Нас всех убьют! — кричит неаполитанец Печирелли людям, встретившимся процессии возле Марибланки. — Эти сволочи ведут нас убивать!
Сдержанный ропот отчаянья и протеста, прокатившийся по всей веренице осужденных, подхвачен бредущими в отдалении родными и друзьями. На крики и плач прибегают другие французы — они оттесняют толпу, прикладами гонят связанных людей дальше, в Буэн-Сусесо, а там солдаты заводят осужденных в одну из пустующих комнат, обыскивают их, отбирая то немногое, что представляет какую-то ценность, снимая хорошую одежду, если та еще каким-то чудом осталась на них. Затем четверками выводят в подвал, ставят к стенке, и полувзвод фузилеров расстреливает их в упор. Грохоту залпа отзывается отчаянный крик тех, кто ожидает снаружи или в коридорах дворца.
Казни в Буэн-Сусесо знаменуют начало организованного, систематического истребления, предписанного герцогом Бергским вопреки тому, что он сам обещал хунте. После трех пополудни сухой ружейный треск, предсмертные крики жертв и гогот палачей вгоняют в столбняк тех немногих смельчаков, что решаются выйти в поисках сведений о родных и близких в окрестности Буэн-Ретиро и Пасео-дель-Прадо. Аллея и пустырь между монастырем иеронимитов, фонтаном Сибелес, оградой обители Иисуса Назорея и Пуэрта-де-Аточа превращены в обширное место казни, где по мере того, как день клонится к вечеру, все выше громоздятся горы трупов. Расстрелы, утром начавшиеся словно бы самопроизвольно и стихийно, сейчас проводятся по приговорам и продлятся до ночи. Только с Прадо могильщики наутро вывезут девять телег с трупами — число казненных огромно. Среди них и сапожник Педро Сегундо Иглесиас, выданный соседом после убийства французского солдата, Дионисио Сантьяго Хименес, паренек из обслуги загородной королевской резиденции в Сан-Фернандо, толедец Мануэль Франсиско Гонсалес, кузнец Хулиан Дуке, лотерейщик Франсиско Санчес де ла Фуэнте, житель улицы Пьемонте Франсиско Иглесиас Мартинес, слуга- астуриец Хосе Мендес Вильямиль, рассыльный Мануэль Фернандес, погонщик мулов Мануэль Сарагоса, 15- летний Грегорио Ариас Кальво — единственный сын плотника Нарсисо Ариаса, стекольщик Мануэль Альмагро Лопес, Мигуль Факундо Ревуэльто, 19-летний садовник из Гриньона, приехавший в Мадрид вместе с отцом и бок о бок с ним сражавшийся утром. Расстреляны и другие несчастные, не принимавшие участия в боях, — каменщики Мануэль Ольтра Вильена и сын его Педро Ольтра Гарсия, взятые у Пуэрта-де-Алькала, когда оба, не обращая внимания на происходящее вокруг, направлялись за город на работу.
—
В патио дворца Буэн-Ретиро сторож Феликс Манхель Сенен, 70 лет, ловит взглядом пепельно-серый, набухающий скорым дождем свет небес на западе. Французы только что вытащили его из превращенного в тюрьму сарая, где прежде был склад фабрики фарфора. Там вместе с другими арестантами он провел последние несколько часов. Постепенно привыкая к дневному свету, сторож видит, что наружу извлекли также возчика Педро Гарсию и двоих конюхов из королевских конюшен — Грегорио Мартинеса де ла Торре, 50 лет, и Антонио Ромеро, 42, — все трое под его началом дрались с французами, пока не попали в плен у Ботанического сада. За ними выходят гончар Антонио Коломо, прежде работавший на черепичной фабрике у Пуэрта-де-Алькала, коммерсант Хосе Доктор Сервантес и писарь Эстебан Собола. Все они измождены, ранены или контужены в бою или были избиты, когда их брали в плен. Французы сорвали злобу на Антонио Коломо, вздумавшем сопротивляться, когда за ним пришли в мастерскую, где он прятался, и ему крепко досталось — он весь в крови и едва держится на ногах, так что остальным приходится поддерживать его.
—
По тому, как солдаты держат ружья, можно догадаться безошибочно об участи арестантов. И, предчувствуя скорую развязку, они разом принимаются молить и кричать. Коломо валится наземь, когда Манхель и Мартинес де ла Торре, отпустив его, пятятся с яростной бранью, пока не упираются лопатками в стену. Рядом с гончаром, который на коленях, шевеля разбитыми губами, беззвучно шепчет молитву, Антонио Ромеро просит о пощаде надрывным криком:
— У меня трое малолетних детей!.. Я оставлю их сиротами… а жену — вдовой!.. И мать-старуху!
Солдаты невозмутимо делают свое дело, завершают приготовления. Лязгают шомпола, забивающие в ствол пули. Писарь Собола, вспомнив, что знает французский, взывает к унтер-офицеру, командующему экзекуцией, твердит, что все они ни в чем не виноваты. На его счастье, юный белокурый сержант вдруг словно бы замечает его.
—
—
Сержант в задумчивости еще некоторое время разглядывает его. Потом молча выдергивает из кучки приговоренных и, подталкивая в спину, уводит назад, в подвал. Солдаты тем временем вскидывают ружья, берут к прицелу. Спускаясь по ступеням, Эстебан Собола — завтра он выйдет на свободу, чудесным образом сохранив жизнь, — слышит за спиной раскат ружейного залпа, обрывающий последний крик его товарищей.
Темнеет. Слесарь Блас Молина Сориано, завернувшись в плащ, пониже натянув берет, сидит на скамье возле фонтана Лос-Каньос, и фигура его постепенно тонет во тьме, окутывающей улицы Мадрида. Сидит неподвижно: душа его буквально кровоточит от всего, что предстало сегодня его глазам. Сюда, в этот уголок безлюдной площади, он забился после того, как кавалерийский разъезд разогнал кучку горожан — среди них был, разумеется, и неуемный слесарь, — требовавших освободить пленных, которых по улице Тесоро вели в это время в Сан-Хиль. Весь остаток дня, с той минуты, как, вернувшись из артиллерийского парка, снова вышел из дому, Молина, терзаясь бессилием и горькой досадой, бродит по городу. Бои стихли, сопротивление сломлено, задушенный императорскими войсками Мадрид тонет во тьме. Те, кто осмеливается высунуть нос на улицу, чтобы сменить убежище, пробраться домой, укрыться у родственников или друзей, идут крадучись, торопливым шагом, готовясь в любую минуту услышать оклик, а то и выстрел французского часового, выпускающего пулю без предупреждения. Улицы освещены только пламенем костров, которые на перекрестках и площадях разводят французы, вместо дров подбрасывая в огонь разломанную мебель из разграбленных квартир. И красноватый, зыблющийся, зловещий свет выхватывает из темноты то поблескивающие штыки, то стволы и лафеты орудий, то выщербленные пулями стены, то битое стекло, то распростертые на мостовой трупы.
Блас Молина зябко вздрагивает под плащом. Из окон доносятся плач и причитания — там, наверно, оплакивают уже совершившуюся или неотдалимо скорую гибель близких, а может быть, судьбу тех, кто ушел и домой не вернулся, сгинул где-то, пропал без вести. Направляясь сюда, в эту часть города, он встречал родственников арестованных и пропавших. Стараясь держаться порознь, чтобы не навлечь на себя ярости Бонапартовых солдат, эти несчастные стягиваются ко дворцу или к зданию кортесов, требуя
