крови, с ножиком в руках и, по собственному его признанию, сделанному несколько позже друзьям, — в столь брутально-героическом виде, «какой и Гомеру не снился». Впустив нежданного гостя и заставив его раздеться до пояса, дабы обработать рану, Тереса влюбится в учителя начальных классов до полного самозабвения. Выждав положенный законом и обычаем срок и оповестив о своем решении всех, кому это надлежит знать, Педро Бласкес и Тереса Миранда спустя год обвенчаются в церкви Сан-Сальвадор.

А покуда учитель Бласкес лечит свою колотую рану, в центре города продолжаются бои. Хотя главные проспекты заняты и перекрыты французами, однако ни атаки кавалерии, ни плотный огонь пехоты не смогли пока что очистить Пуэрта-дель-Соль, где все еще держатся, не смущаясь огромными потерями и силою напора, группы горожан. И то же самое происходит на Антона Мартина, Пуэрта-Серрада, в верхней части улицы Толедо и на Пласа-Майор. Там, под аркой, выводящей к улице Нуэва, на прислугу восьмифунтового орудия нападает до полусотни оборванных, грязных, косматых людей, вылезших из подворотен и подвалов и короткими перебежками, маленькими группами сумевших подобраться вплотную. Это бывшие заключенные королевской тюрьмы, расположенной недалеко отсюда, на площади Провинсиа. Вооруженные самодельными пиками-заточками, ножами и всем, что сумели подобрать по дороге, они с присущей их каторжной братии неустрашимой свирепостью ударяют на французов, набрасываются на них со всех сторон и буквально раздирают их в клочья возле пушки, завладев мундирами, саблями, ружьями. Облегчив трупы от всего ненужного покойнику достояния — включая и золотые зубы, — уголовники, которыми предводительствует некий галисиец по имени Соуто — по его словам, три года назад он служил в матросах на фрегате «Сан-Агустин» и был при Трафальгаре, — разворачивают пушку, наводят ее в створ улицы Нуэва и площади Гвадалахарских ворот и открывают огонь по французской пехоте, наступающей от здания кортесов.

— Картечью! Картечью сади, от нее самый урон!.. Только ствол остуди, не то порох взорвется… Вот так! Теперь подай пальник!

Горожане, ободренные отвагой этих во всех смыслах слова лихих людей, подтягиваются, присоединяются к ним и занимают позицию на северо-западной оконечности площади. Среди прочих здесь астурийиы: Доминго Хирон, 36 лет, женат, угольщик с улицы Бордадерос, и Томас Гуэрво Техеро, 21 года, лакей в доме французского посланника Лафоре. Отогнанные новой атакой с улицы Постас и рассеявшиеся было, вливаются в отряд мурсиец Фелипе Гарсия Санчес, 42 лет, рядовой 3-й инвалидной роты, сын его, сапожник по роду занятий, Пабло Поликарпо Гарсия Велес, пекарь Антонио Маседа, шорник Мануэль Ремон Ласаро и Франсиско Кальдерон, 50 лет, христарадничающий на паперти собора Сан-Фелипе.

— Ну а что ж там наши вояки-то? Выйдут подсобить? Или чего? Бросят нас одних корячиться?

— Выйдут они, как же! Держи карман… Никого, кроме лягушатников.

— Однако на площади Себада я самолично видел валлонских гвардейцев…

— Дезертиры, ясное дело. Их расстреляют, когда схватят или когда в казармы вернутся.

Постепенно на этом углу площади набираются довольно значительные силы, которые, хоть и плохо организованы и еще хуже вооружены, заставляют французов, надвигающихся от Гвадалахарских ворот, отступить к зданию кортесов. Одушевленные этим арестанты решаются, перебегая из подворотни к подворотне, погнаться за теми, кто прикрывает отход, сцепиться с ними в рукопашных схватках — навахи против штыков — в треугольнике между Платерией, Сан-Мигельским валом и площадью того же названия. Другие, пользуясь этой заминкой и тем, что часть Калье-Майор очистилась от французов, успевают отнести раненых на соседнюю улицу Сантьяго, в аптеку дона Мариано Переса Сандино, которую он держит открытой с той минуты, как в городе завязались бои. Среди получивших там должное лечение — Мануэль Кальво дель Местре, служащий в архиве военного министерства и ветеран руссильонской кампании: ему пуля, хоть и на излете, зацепила довольно сильно щеку. Вскоре туда же приходит шорник Рамон, которому французская сабля стесала пальцы на одной руке, и Томас Гуэрво — этот кричит от боли и придерживает вываливающиеся из вспоротого нутра кишки. По выражению приведшего его заключенного Франсиско Хавьера Сайона, парень похож на лошадь пикадора, после того как бык подденет ее на рога.

— Прекратить огонь! Патроны не трать!

Люди из отряда Хосе Вильямильи, содержателя остерии с площади Матуте, залегшие на углу Сан- Хосе и Сан-Бернардо, полуоглохшие от беспрестанной пальбы, с воспаленными от дыма глазами, почерневшие от пороховой копоти, продолжают заряжать, целиться и стрелять. Они по собственному почину раньше времени выбрались наружу из монастырского сада и теперь садят вслепую, попусту переводя заряды. Французы — двадцать солдат и офицер, — приближавшиеся к Монтелеону, только что исчезли, откатившись вниз по улице и оставив на мостовой возле церкви Виситасьон двоих убитых. Еще один раненый тащится на четвереньках к фонтану Маталобос. Вильямилье удается наконец заставить своих товарищей прекратить огонь. Они поднимаются, одурело оглядывая друг друга, озираясь по сторонам. После первых выстрелов они выскочили из-под деревьев монастырского сада, нарушив тем самым приказ капитана Веларде, велевшего сидеть и не высовываться. Настоящий бой длился не больше минуты, но вошедшие в раж добровольцы еще долго и азартно палят французам вслед и, не останови их солдаты, готовы ринуться за отступающими вдогонку по Сан-Бернардо.

— Беги, беги, мразь французская!

— Снеси поклон Бонапарту!

— А-а, сволочь трусливая! Не любишь, когда против шерсти!

Приоткрываются ворога, выпуская из парка капитана Даоиса, который в сильном гневе большими прыжками подскакивает к Вильямилю и его людям. Он выбежал без шляпы и при своем росточке, несмотря на эполеты, синий мундир, саблю и высокие сапоги, не сильно бы устрашил добровольцев, если бы не решительность, сквозящая во всем его облике, и не яростный взгляд, пронзающий ослушников.

— Еще раз нарушите приказ — всех выгоню вон! Слышите?! Или будете соблюдать дисциплину, или убирайтесь отсюда по домам!

Вильямиль пытается робко оправдываться: они, мол, хотели только помочь… как увидали французов, подумали, что надо бы присоединиться к тем, кто открыл по врагу огонь…

— Французами занимаются — и получше вашего! — капитан Гойкоэчеа и волонтеры короны! — обрывает его Даоис. — Здесь у каждого — свое место, свое дело. Вам сказано было — сидеть в монастырском саду, носу оттуда не показывать, покуда мы не выкатим пушки. Так ведь приказал вам капитан Веларде?

— Да, но мы ж прогнали французов. Они удрали как зайцы. Больше не сунутся!

— Это был всего лишь полевой караул. Сунутся, поверьте мне. И в следующий раз отогнать их будет уже не так просто. Патроны остались?

— Малость есть.

— Так вот, не тратьте без толку! Каждый заряд у нас на вес золота. Ясно? А теперь — марш все по местам!

— Слшаю, сеньор офицер.

— Вот именно. Слушать! Исполнять! Посмотрим, как это у вас получится.

С защищенного скатанными матрасами балкона на первом этаже дома напротив юный Франсиско Уэртас де Вальехо следит за беседой артиллериста и Вильямиля. Сидя на полу, спиной к стене, с мушкетом между колен, он испытывает неведомое до сих пор чувство, похожее на беспричинное ликование. В недавней стычке он истратил два из двадцати патронов, которыми набиты его карманы, и сейчас подносит к губам третий стаканчик анисовой от щедрот дона Курро. Чтоб отпраздновать боевое крещение, объясняет он себе.

— Прав, прав этот капитан, — философически замечает дон Курро, усердно дымя окурком «гаваны». — Без дисциплины наша Испания давно бы уже была в глубочайшей заднице.

На этот раз юноше удается лишь пригубить. С другого конца улицы бегут люди и что-то кричат, обращаясь к тем, кто засел в саду Маравильяс. Трое берут оружие, выпрямляются, высовывают головы из- за парапета. В бегущих они узнают студента Хосе Гуттьереса, парикмахера Мартина де Ларреа и его подмастерье Фелипе Баррио, отправленных в передовой дозор на угол Сан-Хосе и Фуэнкарраля. Судя по взволнованному виду, у них что-то срочное.

— Французы! Французы идут! На этот раз не меньше полка!