Заорав что-то матерное, крепыш подскочил и с размаху приложил меня деревянным прикладом разряженного ружья. Подставленная под удар кисть хрустнула, тесак отлетел под лавку, а просто озверевший парень навалился сверху и принялся орудовать охотничьим ножом. Клинок прошелся вскользь по шее, взметнулся и опустился вновь, рассекая фуфайку. Чувствуя, как меркнет сознание, я выхватил из печи полыхающее полено и шибанул им бандита по голове.
Взвыв от боли, тот скатился с меня и сразу получил горящей деревяшкой в глаз. Взвыл, отшатнулся, но сделать уже ничего не успел: кое-как перехватив здоровой рукой оброненный им нож, я коротко, почти без замаха воткнул острие в горло. В лицо хлестанула струя алой крови, и меня неожиданно бросило в жар, но я тут же сбросил оцепенение и, перебравшись к валявшемуся без сознания главарю, ударил его остро заточенным клинком.
Раз, другой, третий. И еще, и снова…
Когда немного очухался, голова кружилась, от левой руки шел одуряющий запах горелой плоти, но боли не было, а всё произошедшее казалось дурным сном. И вместе с тем я был совершенно спокоен, такое впечатление, – даже пульс не участился. Будто раньше только тем и занимался, что людям глотки резал.
А ведь еще непонятно, насколько серьезно меня ранили.
Поразившись неожиданно пришедшей в голову мысли, я поднес к лицу левую ладонь и уставился на варежку. В обуглившуюся дыру виднелась обгоревшая кожа, но боли по-прежнему не было. Не было!
Поднявшись с пола, я подошел к висевшему в углу зеркалу, стер толстый слой пыли и не поверил собственным глазам…
Шея оказалась рассечена, и в глубоком разрезе белела кость; чуть ниже левой ключицы обнаружилась отметина пулевого отверстия, фуфайка на правом боку была иссечена дробью. И нигде – ни капли крови. Моей крови, чужой было предостаточно.
А потом я стянул с головы ушанку и слепо уставился на раскроенный ударом сабельного клинка череп.
И что это значит? Я – мертвец? Живой труп?
Живой – ха! Нет, по всему выходит – мертвее не бывает.
Рухнув на стул, я попытался собрать мысли в кучу и с трудом отогнал подступившее безумие. Желание голыми руками разорвать тела бандитов на куски какое-то время еще дурманило сознание, но постепенно мне удалось справиться и с ним.
Я – мертв, и с этим ничего не поделать. Можно кидаться на стены, плакать, выть, но… это ничего уже не изменит. А время… время буквально утекает сквозь пальцы. Ведь еще немного – и мою душу окончательно поглотит сущность ледяного ходока.
И что делать?
Как без меня будут жена и дочь? Кто позаботится о них?
Едва удержавшись, чтобы не вскочить на ноги и не броситься вон, я вцепился в край столешницы и заставил себя остаться на месте.
А какие варианты? Собрать с трупов деньги и передать им? Но смогу ли я так долго удерживать под контролем свою новую сущность? Не сорвусь ли в самый неподходящий момент?
В памяти всплыли страшные истории о людях, которые, возвратившись домой мертвыми, губили целые семьи, и я тихонько завыл, не зная, как быть дальше. А потом вдруг успокоился и смахнул со стола пузатую лампу. Стекло разлетелось вдребезги, и масло залило пол; тут же полыхнуло чадившее до того полено, и огонь побежал по занавескам и сбившемуся с кровати одеялу.
Миг, другой – и вот уже вся комната оказалась объята пламенем. Но мне уже было всё равно. Задавив последние крохи сомнений, я закрыл глаза и откинулся на спинку стула.
Чему быть, того не миновать. Прощайте и не поминайте лихом.
И хоть напоследок – немного тепла…
Вадим Панов
Ангел
Слово автора:
Писатель – это текст. Это буквы, которые складываются в слова, слова – в предложения, абзацы, а они – в историю. Писатель – это тишина. И книга – это тишина. Все ее события – спокойные диалоги и громкие крики, мягкий шелест прибоя и грохот землетрясений, шум моторов и выстрелов, – всё происходит внутри. Мы создаем их сами и для себя. Только для себя.
И потому так интересно слушать историю, читать ее чужим голосом, чужими интонациями, чужой страстью – сравнивать отношение и впечатление. И особенно интересно слушать историю в исполнении прекрасного, артистичного рассказчика, вживающегося в историю так, что кажется, будто она звучит внутри тебя…
Ангел(прочитан на «живом» выступлении в КЦ «ДОМ» 28.09.2014)– Мама… Мама! Мама! Мамочка!!
Крик. Крик. Крик.
Слезы, боль, нечеловеческая боль и скрюченные пальцы, боль, заглушающая всё, отсекающая от реальности, пришедшая изнутри и затопившая, немыслимая, выпивающая, рвущая, заставляющая позабыть обо всем на свете и превращающаяся в громкий крик.
Боль.
Крик.
Если кричать, то станет легче…
Кому?!!
Впрочем, сейчас нельзя не кричать. Боль порождает крик, и, может быть, от него действительно становится легче, однако в пелене кошмарных ощущений не чувствуется ничего, кроме терзающих вспышек невыносимого.
– Мамочка!
– Тужься!
– Мама!
– Тужься!
Боль дарит глухоту, свой крик дарит глухоту, но Анна прекрасно понимает, что велит ей толстая женщина с грубым, словно сложенным из ноздреватых булыжников лицом.
– Тужься!
Ане больно. Ане страшно. Ее ногти переломаны, иногда не хватает воздуха, но разум… Нет, не он – инстинкты. Дикая боль отключила разум, но инстинкты не подводят и заставляют измученное тело делать то, что требует опытная женщина с тяжелым лицом.
– Тужься!
И Аня тужится, пытаясь расстаться с тем, к кому привыкала несколько долгих месяцев.
– Тужься!
– Мама!
– Еще! Еще!! Еще!!!
– Мамочка!!
Крик.
Нет, не ее. Уже не ее. Комната внезапно наполняется громким детским криком. Жалобным? Болезненным? Маленький человек впервые увидел свет, немножко испугался, и его крик прорывается сквозь жуткую стену болезненной глухоты – мать не может не услышать дитя.
– Что случилось? – лепечет Аня.
Она плохо понимает происходящее, она еще чувствует боль, но все ее мысли там, рядом с окровавленным орущим комочком живой плоти.
– Всё хорошо.
– Что случилось?
– У тебя мальчик.
Крик.
Счастье. Мальчик плачет, а его истерзанную мать распирает от радости, потому что теперь Анна доподлинно знает, как звучит женское счастье – это первый крик ребенка.
– Слышишь? У тебя мальчик!
Она слаба, она устала, она оглушена, она с трудом ориентируется в происходящем, но эту фразу Анна слышит прекрасно. И просит:
– Дайте его мне.
– Сейчас нельзя. Он слишком слаб.
Как так?! Позвольте прикоснуться к ребенку! Позвольте обнять, поцеловать, почувствовать биение маленького сердца… Сделайте счастье полным!
– Пожалуйста, – лепечет Анна, но ответа нет.
Крик становится тише, тише… прячется вдали… за закрывающейся дверью… Или это она теряет сознание, проваливаясь в вату усталого сна? Или во всем виноват укол, который она почувствовала секунду назад? Анна не знает. Она просто откидывается на подушки, улыбается и шепчет:
«Костя… Я назову тебя Костей…»
– Родитель «ноль»? – не понял Кирилл. – Что вы имеете в виду?
– Возможно, я использовал непонятный термин… – Судья помолчал, подбирая нужные слова, после чего осведомился: – Как вы называете изначального родителя? Мать?
– Кого?
– Мать. Маму. – Публика притихла, не совсем понимая причину задержки с ответом, и тогда послышалось
