– Нет, – качаю головой.
Потом он меня возненавидит за свою слабость. За эти два дня, когда он делал все, чтобы меня вернуть, но ничего не вышло. Потом… если бы у нас было это «потом», но его не будет. Я останусь просто коротким ярким романом, одной из его девочек, и так будет лучше.
Для всех.
– Почему ты решаешь за меня, Танни?
– Не за тебя. – Я качаю головой. – Я решаю за себя, Джерман. Я не хочу продолжения.
Ну вот, я это сказала. Мир не разлетелся кусками, от него даже крошечный уголочек не отвалился. Просто была поставлена точка, за которой мы становимся чужими. Если так можно выразиться.
– Значит, все? – говорит он, и в глазах его нет ни пламени, ни вертикального зрачка.
– Да, и если ты хочешь, можешь позвонить Леоне – на тему того, что тебя достало со мной возиться. Я не в обиде.
– Станцуй это, – говорит Гроу.
– Что?
– То, что ты мне сейчас сказала. – Он кивает на застывшего высоткой чемпиона, а потом повышает голос: – Танцуем без репетиций!
– Как без репетиций? – Тот немедленно идет к нам. – Вы в огонь лезете, вам желательно снять танец с первого дубля. Максимум с двух!
– Снимем, – Гроу кивает, смотрит на часы, – у нас есть время на перерыв. Потом грим, потом танцуем, как раз стемнеет. Если что, я рядом, Танни.
На первый взгляд кажется, что ничего не изменилось, но каждое слово режет как по живому. Мне хочется вдохнуть полной грудью, но я не могу, я чувствую, как трескаюсь я. Как я сама разлетаюсь вдребезги. Снова.
Мы болтаем с Ленардом и жуем сэндвичи. Потом меня отвлекает Джамира, чтобы обсудить настроение сцены, а когда я возвращаюсь, последний сэндвич с довольным видом жует Лимес Фарт. Следующие пять минут съемочная группа может наблюдать, как Ильеррская носится за Горрхатом по площадке и орет: «Я тебя убью!» – а он, злобно хохоча, удирает, бросая на ходу, что в большой семье пастью не щелкают.
В итоге Горрхата ловит Сарр, и мы вместе заваливаем его на землю: благо его сцены на сегодня закончены, а Гайера поблизости нет. Он вскидывает руки и ноги и притворяется мертвым, все смеются. Я тоже смеюсь, мне это надо, чтобы не заплакать, а потом ищу взглядом Гроу. Я его ищу неосознанно, и он все время оказывается рядом, как обещал. Все время чем-то занят – то разговаривает с семикратным чемпионом, указывая на полигон, где нам предстоит танцевать, то с подстраховщиками, то с Джамирой.
Словом, у нас очень насыщенная жизнь, но отдельно друг от друга.
Наверное, к этому надо привыкать. Я думаю об этом, сидя в гримерной, пытаюсь сосредоточиться на словах Геллы, когда она говорит, куда и как поворачиваться, но в ушах звучат другие.
«Станцуй это».
Помимо Бирека и ассистенток, к нам присоединяется команда по безопасности, меня чуть ли не насквозь пропитывают невозгораемым раствором. Мне хочется смеяться, потому что для меня эта мера безопасности совершенно излишняя – при желании я могу самовоспламениться изнутри. Смех приходится подавить, закусив губу и разглядывая собственные ногти, потому что по большому счету, если я начну сейчас смеяться, танец придется отложить до завтра.
– Восторг, – говорит Гелла, когда заканчивает с гримом.
«Восторг», – мысленно соглашаюсь.
В зеркале передо мной Ильеррская. Такая, какой я впервые вышла на съемочную площадку в павильоне номер девятнадцать.
Бирек смотрит на меня, поддерживая одну руку другой. Это не тот жест, когда ты закрываешься от всех, но что-то похожее, просто руки пониже и не скрещены. Я сейчас отмечаю все эти детали и разбросанные по столику кисти, и огромный ящик с палитрами всего, что превратило меня в Ильеррскую. Узоры, многочасовая работа Геллы и ассистенток, бегут по коже, полностью изменяя внешность и превращая меня в женщину, история которой началась с танца.
Моя история тоже началась с танца, танцем она и закончится.
Символично.
Я скольжу взглядом по уложенным волосам, перехваченным нитями, по костюму, который в точности повторяет тот, что был на мне в первый съемочный день.
Что характерно, я не могу вспомнить имени семикратного чемпиона, но я – в точности до жеста, до взгляда, до интонаций – помню все, что мне говорил Гроу в мой первый съемочный день.
«Сегодня я смотрю, на что ты способна. Если мне понравится, вечером подписываем контракт. Если нет – извини».
Очень вдохновляюще, ничего не скажешь. В этом он весь.
Я ловлю себя на мысли, что улыбаюсь.
– Ладно, катись уже. – Гелла тоже улыбается.
Бирек – нет, он словно смотрит глубже. А может, Гелла тоже видит гораздо больше, чем хочет мне показать, она просто привыкла наглухо закрываться: бравада слов или грубость – ее защита. Такая же, как была у меня когда-то.
Такая же, как у него.
Все эти набловы придирки, весь его дерьмовый характер – исключительно потому, что однажды его мать от него отказалась, а потом, спустя сколько-то лет, от него отказался отец. От него – такого, каким он был.
И в общем-то то же самое сейчас делаю я.
Осознание этого бьет в сердце и навылет, а следом приходит мысль, что все мои доводы, все мои обиды, все «правильно» и «неправильно» разлетаются вдребезги. Этого мне не жаль, мне вообще ничего не жаль, я вылетаю из трейлера, чтобы ему об этом сказать, но ловлю себя на ступеньках.
Сначала – танец.
Я не скажу ни слова, потому что иначе ничего не получится.
Я лучше станцую.
Гроу идет мне навстречу в гриме Эргана. Светлые волосы, пусть даже стянутые в хвост, действительно делают его похожим на отца. Внешне.
Не знаю, каким был его отец в молодости, но тот иртхан, с которым общалась я, общего с ним имеет только фамилию и гены. Фертран Вергарр Гранхарсен состоит изо льда, в сердце его сына – чистое неразбавленное пламя. Пламя, чью суть я сейчас чувствую остро, как никогда: оно прокатывается по мне мощной волной его взгляда от кончиков пальцев ног до самой макушки.
– Истинная Ильеррская, – говорит он, когда наши руки встречаются.
– Тебе лучше с темными волосами, – отвечаю, с трудом сдерживая улыбку.
Мгновение Гроу смотрит на меня, словно пытается услышать больше, чем я хочу сказать, а потом кивает в сторону полигона, где уже все готово.
– Покажем им?
Я не хочу никому ничего показывать. Никому, кроме него.
Джамира кусает губы, глядя то на нас, то на землю, изрезанную невидимыми змеями проводников пламени. В отличие от времен Ильеррской, у нас куда больше возможностей, поэтому должно получиться очень красиво.
Безумно.
Невероятно.
– Мне придется тебя отпустить, – говорит он.
«Не придется», – хочется сказать мне.
Вместо этого я разжимаю пальцы, мы шагаем на полигон и замираем на позициях.
На нас смотрят все, но сейчас у меня такое чувство, что мы остались одни. По крайней мере, сегодня я буду танцевать для него. Только для него и ни для кого больше.
– Готовность номер один, – говорит Гроу.
Он все
